Читать книгу "Воспоминания о Евгении Шварце - Евгений Биневич"

Это была последняя работа Шварца.

«Дон Кихот» Сервантеса — любимая книга Шварца. Он читал ее, перечитывал, не уставал восхищаться и друзьям показывал отдельные места, отчеркнутые им.

Перед ним стояла труднейшая задача: по классическому роману, который сотни раз инсценировался и экранизировался, создать свое, оригинальное произведение, заново раскрывающее красоту творения бессмертного испанца, не повторяющее приемов предшественников — инсценировщиков и экранизаторов. Воссоздать Дон Кихота так, чтобы он стал «понятен даже самому взрослому зрителю».

И он написал такое произведение. Уже после смерти Шварца кинофильм с триумфом обошел все экраны мира, получил множество премий и восторженных газетных статей…

Но мне все же кажется — да простят меня те, кто увидит в этих словах хоть малейшую обиду, ей-ей, я не хочу никого обижать, — мне кажется, что сценарий лучше фильма. Читать этот сценарий, так же как и все произведения Шварца, наслаждение. Какое мужество, смелость, глубина мысли. Как верно понят замысел великого романа и как просто и удивительно передан он нам через сотни лет. Как много мыслей вызывает этот сценарий о Рыцаре печального образа, рассчитанный на представление в кино. Какие новые, великолепные сцены, не написанные Сервантесом, а дописанные за него Шварцем.

Дважды доблестный рыцарь убегает из своего уютного домика в Ламанче. Дважды его ловят и водворяют назад. В первый раз привозят домой в деревянной клетке. Рыцарь примирился с тем, что он не Дон Кихот, а просто Алонсо Кехано. Он будет жить дома, с племянницей и экономкой, с цирюльником и обывателями Ламанчи, романов читать больше не станет. Но ночью в спальню к нему приходят вместе с шумом ветра и шелестом ветвей за окном голоса людей.

«Рыцарь приподнимается на локте.

— Кто это?

— Бедный старик, которого выгнали из дому за долги. Я сплю сегодня в собачьей конуре! Я маленький, ссохся от старости, как ребенок. И некому вступиться за меня.

Стоп.

Дон Кихот. Кто это плачет?

— Рыцарь, рыцарь! Мой жених поехал покупать обручальные кольца, а старый сводник ломает замок в моей комнате. Меня продадут, рыцарь, рыцарь!

Дон Кихот садится на постели. Детские голоса:

— Рыцарь, рыцарь, нас продали людоеду! Мы такие худые, что он не ест нас, а заставляет работать. Мы и ткем за него, и прядем за него. А плата одна: „Ладно уж, сегодня не съем, живите до завтра“. Рыцарь, спаси!

Дон Кихот вскакивает. Звон цепей. Глухие, низкие голоса:

— У нас нет слов. Мы невинно заключенные. Напоминаем тебе, свободному, — мы в оковах! — Звон цепей. — Слышишь? Ты свободен, мы в оковах! — Звон цепей. — Ты свободен, мы в оковах!

Дон Кихот роется под тюфяком. Достает связку ключей. Открывает сундук в углу. Там блестят его рыцарские доспехи. Рассветает. Дон Кихот в полном рыцарском вооружении стоит у окна».

Дон Кихот снова пускается в путь. Освобождать заключенных, защищать обездоленных, возвышать униженных, мстить за оскорбленных.

Дон Кихот продолжает свой славный и горький путь.

«Дон Кихот» Шварца — единственное произведение с грустным концом. Утомленный бесплодными подвигами, лишенный возможности защищать людей, рыцарь, у которого отняли право даже фантазировать, умирает.

До этого в финалах шварцевских пьес падали от руки героя только злодеи. На этот раз умирает герой…

Я пишу это совсем не для того, чтобы провести аналогию между Шварцем и Дон Кихотом. Они оба совсем не похожи друг на друга…

Но чем-то и похожи. Оба любили людей, поэзию, романтику. Оба были благородны. И оба не жалели себя.

— Нет, Женя, я не читал еще твоего сценария. Дай мне его с собой в Москву.

— У меня нет сейчас свободного экземпляра. Но в следующий раз, когда приедешь в Ленинград, я тебе его дам обязательно. В следующий раз… А пока, хочешь, возьми на память «Медведя». Катя, дай из стола пьесу.

Жена подала ему рукописный экземпляр. Там были оторваны две первые страницы. Он взял две чистые и написал на первой: «Евгений Шварц. МЕДВЕДЬ. Сказка в трех действиях».

На второй — список действующих лиц. У него очень дрожали руки. Всегда, сколько я его знал, у него дрожали руки. Мы острили: до первой рюмки. Но и после первой они у него все равно дрожали.

— А «на память»? — спросил я.

— Не надо. Раз от руки, и так понятно, что на память.

…Четырнадцать месяцев до этого мы справляли его шестидесятилетие. Каверин, Казакевич, Николай Чуковский и я специально приехали для этого из Москвы.

В Доме писателей имени Маяковского состоялся юбилейный вечер.

Мы приветствовали юбиляра. Шли отрывки из его пьес. Потом он говорил ответное слово. Я так волновался после своей поздравительной речи, что плохо запомнил, что говорил Шварц. Помню только, что было что-то очень хорошее, доброе, благородное. Может быть, велась стенограмма? Вряд ли… В большинстве случаев у нас в Союзе писателей стенограммы ведутся для того, чтоб потом никогда не понадобиться.

Затем ночью был устроен для ближайших друзей ужин в «Метрополе» на Садовой. Шумно, весело. Говорили Акимов, Чирсков, Натан Альтман. Слово для тоста взял Зощенко.

— С годами, — сказал он, — я стал ценить в человеке не молодость его, и не знаменитость, и не талант. Я ценю в человеке приличие. Вы очень приличный человек, Женя.

Таков был тост Зощенко.

Да, он был очень «приличный человек». Как будто это мало для характеристики человека. И вместе с тем как это важно всегда оставаться «приличным», не поддаваться собственным слабостям, не малодушествовать, быть принципиальным.

С Евгением Львовичем мы познакомились перед войной. Но это было официальное, шапочное знакомство. Во время войны, когда Ленинградский театр комедии, ведомый Н. П. Акимовым, возвращаясь восвояси из Средней Азии, из эвакуации, застрял в Москве, много месяцев жил в столице, а я вернулся с Северного флота и проживал на улице Грановского, недалеко от гостиницы «Москва», где остановился весь командный состав Комедии, вместе с завлитчастью Шварцем, — пути наши сошлись.

В конце сорок третьего и в сорок четвертом мы встречались почти ежедневно. У меня, у него, у наших друзей, в Союзе писателей, в Театре комедии… Подружились. Перешли на «ты». Если происходило в наших жизнях что-либо особенно интересное, моментально звонили друг другу по телефону.

Он писал, писал каждый день. Закончил «Дракона», которого Акимов показал в помещении Театра оперетты. Это был яркий антифашистский спектакль. Но кому-то показалось, что данная сказка стоит не на уровне грандиозной схватки советского народа с гитлеровскими полчищами и оскорбляет чувство священной ненависти. Спектакль был снят. И совершенно напрасно. Впрочем, об этом мы еще поведем речь.

После неудачи Шварц продолжал работать. Написал киносценарий, несколько рассказов и прелестную детскую пьесу. Она с успехом была поставлена тюзами. Вообще у него с детьми отношения складывались легче, чем со взрослыми. Они сразу его понимали. И он их. Никогда не сюсюкая, не подделываясь под тон ребенка или под тон взрослого, разговаривающего с ребенком, он беседовал с ними всегда серьезно, внимательно. И они платили тем же.