Читать книгу "Ваша жизнь больше не прекрасна - Николай Крыщук"

— Всё, всё, всё! Вася! — прервал я друга, которого, что называется, понесло. Я узнавал в нем собственную склонность к амплификации. Теперь стало беспощадно ясно, что это холостой ход не столько речи, сколько мысли.

— Давно не пил. Веришь? — сказал Шитиков, успокоившись. — А я хотел только и сказать всего, что жизнь устаканилась, как мы и не гадали. Впрочем, Достоевский догадывался. Помнишь тетрадочки Шигалева? Там про это сказано. Хотя нет, саму формулу гениально изобрел Розанов, но о том же. Помнишь, помнишь! Прибегнув к «земным хлебам», человечество найдет мощный исход из исторических противоречий, который будет состоять в понижении психического уровня человека. Погасить в нем все неопределенное, тревожное, мучительное, упростить его природу до ясности коротких желаний… Вот тогда он наконец успокоится. Так и случилось. Но как-то еще гаже, чем можно было себе представить. Да ты сам все знаешь.

Я все это, действительно знал.

Но вот ведь эффект двойника! Вася говорил то, что мог бы сказать я сам. Да и делал это, видимо, не раз. Однако сейчас мне хотелось не делить с ним искреннее его отчаянье, а возражать. Я отдавал себе при этом отчет, что контраргументов, в сущности, нет никаких. И мне ли было этого не знать? Но бунт возмущения внутри был все же настоящий.

Я так же, как при разговоре с ГМ, почувствовал, что примерно этими же словами со мной изъяснялся Пиндоровский. Иначе их, разумеется, окрашивая. Вспомнил, как Тина сказала, что наверху все кишит Пиндоровскими, или что-то в этом роде. И ГМ, и Вася были, конечно, не из его группы сочувствующих, это ясно. И в споре с ним они наверняка найдут свои доводы. Но насмерть не схватятся. Вот в чем дело. Это их, может быть, странным образом и роднит.

Развивать тему мне не хотелось. Это было так же бесперспективно, как разговаривать с зеркалом. А вот с Тиной, которая снова живо представилась мне в своих зеленых носочках, разговор мог бы получиться не бессмысленный, подумал я. По полю культуры она должна ходить, мне кажется, как начинающий натуралист, неопытными и смелыми шагами ребенка, интересуясь больше травой и цветами, чем расставленными тут и там предупредительными знаками.

— Держится щеголем, но как постарел, — сказал я, кивнув головой в сторону ушедшего ГМ. — Ветеранские жалобы, робкий сарказм. Те же Пенегин и Воронов пишут о вырождении круче. Разве не так? Они эту социальную психологию выворачивают в фэнтези с привкусом псевдометафизического фарса. Меня иногда пронимает.

— Ну да, да… — согласился Шитиков. — Они уже прополоскали глотку ядом. Так сказать, освежили ее, и теперь могут увлекательно, смешно и страшно рассказывать о мутантах, как Зощенко о своих соседях. А профессор с Антиповым все еще озадачены, оскорблены, не могут поверить своим глазам. Но те ведь и не бросаются спасать человечество.

И Вася, и я продолжали разговаривать так, как будто недоразумение, проскочившее между нами, оба решили считать недействительным. И готовы были, не сыграв роли, тут же обменяться ими.

— Может быть, это и хорошо? — подхватил я. — Столько уж мы благодаря спасателям нахлебались. И потом: меня смущает, что они оба философы. Это как-то не то что не модно, но всерьез не актуально. Помнишь у Чехова? Если человечество в самом деле научится облегчать страдания пилюлями и каплями, оно совершенно забросит религию и философию. Ну вот!

— А мне они нравятся. Безбашенные старики.

— Антипов — может быть. Профессор, мне кажется, трусит.

— Темперамент другой, это правда. Но, во-первых, он боится, что друг его ни за чих пропадет. Ты бы разве не боялся? А во-вторых, они хоть и друзья, но в философском смысле оппоненты, даже антагонисты. У профессора, видишь ли, другая теория. Не столько у него самого, сколько в том ведомстве, в котором он служит.

— Слушай, от теорий устал. Прежде всего, я хочу выбраться из этой дыры. Надеюсь, ты поможешь?

Вася смотрел на меня внимательно, с той же прекрасной улыбкой, но готовности прийти на помощь не выразил. Было ясно, что мою торопливость он не одобряет.

— Ладно, давай теорию, если хочешь, — сказал я. — Только коротко. У меня впечатление, что все меня решили заболтать, пока двери окончательно не закроются. Мне надо спешить или не надо? Какое мне, в конце концов, дело до того, кто и что думает о человечестве?

— Ты попал в переплет, — сказал Шитиков. — Об этом, собственно, я и должен тебе сообщить.

— Если ты о дискете — я ее сейчас отнесу Пиндоровскому. Пусть делает с ней, что хочет. Не думаешь же ты, что меня всерьез прельщает роль штатного тамады на похоронах? Отдам, а потом — бежать! Исчез же как-то Антипов.

— Все не так просто. Скажу сразу самое трудное: в этом деле замешаны твои сыновья. Они входят в радикальную группировку, которая завтра будет охранять Антипова.

С этой стороны удара я не ждал. До сих пор я находился в автономном плаванье и привык, что отвечаю только за себя. Первое, что хотелось крикнуть этому курьеру, принесшему дурную весть: «При чем здесь дети?» Но я понимал, что этот вопрос задают все без исключения, когда оказываются в западне. Собственно, он и является обычно знаком того, что выбора нет.

Представить своих близнецов в компании стратегически мысливших сверстников, оказалось делом невозможным. Они были образцово показательными лентяями, с придурочной вальяжностью и сбивающейся на фальцет иронией. Склонными к авантюрам. Допустим. Но подростковая дерганость и нецеремонность всегда обличала в них детей.

По воскресеньям я, копируя отца, устраивал пышные застолья. По моему замыслу это был семейный час — покоя, мира и красивого изобилия. Тщета отца передалась мне как закон и привычка. Дети видели в этом только театральное представление:

— Какие понты! На следующий юбилей надо будет подарить тебе серебряные вилки.

— И салфетницу, — добавлял другой.

Разграбление стола начиналось задолго до начала обеда.

— Ну что же вы, как волчата — хватаете кусок и тащите в свою нору — укорял я, но с улыбкой, в надежде, что церемония еще не окончательно погублена. — Видели бы вы, как мой отец…

Обед проходил сносно. Поесть они любили.

Но радикальная группировка! Психолог объяснил бы, наверное, просто: если любимый инструмент отца лекало, дети, рано или поздно, затоскуют по пулемету.

— Это точно? — спросил я.

— Они выходят на связь через случайные интернет-клубы. Дома не ночуют. Но пофамильный список лежит у Пиндоровского.

В решительные моменты я начинал скучать. Так, во всяком случае, это выглядело внешне. Начинал расслабленно заговаривать о пустяках. Мне необходимо было сосредоточиться.

— Знаешь, недавно обнаружены две черные дыры, — сказал я. — Буквально у нас под боком.

— Серьезно? — переспросил Шитиков с самым живым участием.

— Да. Всего в 160 миллионах световых лет от нас.

— Не пустяки.