Читать книгу "Испанский смычок - Андромеда Романо-Лакс"

— Они выпустят всех заключенных: и невиновных, и преступников. Так что лучше идти домой.

Веселье, слезы радости и в то же время тревога заполнили Рамблас в тот час, в тот день и в тот смутный вечер. У всех на языке вертелось только одно слово: республика. Вторая республика. Провозглашенная в 1873 году Первая республика — тогда мои родители были детьми — просуществовала всего одиннадцать месяцев, а говорили о ней потом годы: в то время еда была вкуснее, цвета ярче и везде звучала музыка. Сейчас в народе верили, что всеобщие выборы все-таки состоятся, поскольку невероятное уже произошло, остались лишь невыполненными процедурные формальности. Король признал поражение, никто при этом не поспешил захватить лидерство в парламенте, не введено и военное положение. Сможет ли республика в этой стране стать наконец не первой, второй, а постоянной? Возможна ли демократия?

Вокруг все танцевали. Пожилые женщины поставили свои сумочки в центр круга и, взявшись за руки, исполняли каталонский танец сардану, в свое время символ неповиновения деспотии, а в тот вечер ставший просто стихийным выражением единства и радости. Из окна на четвертом этаже неслись триумфальные звуки Девятой симфонии Бетховена.

Аль-Серрас разминулся с этими празднествами всего на несколько часов, но данный им совет звучал у меня в голове еще более настойчиво: найди на что истратить свой талант! Создай что-нибудь невероятное!

А разве все происходящее не чудо? Нашу Вторую республику, рожденную в тот весенний день, как и Авиву, смотревшую на меня с фото, легко полюбить в идеализированном виде, до того как они начнут показывать характер.

В последующие недели образ революции завладел не мной одним: многоцветные плакаты «La Niña Bonita» изображали «хорошенькую девушку», голову которой венчал украшенный драгоценностями шлем, наподобие модной в то время дамской шляпки «колокол», и розовые лучи исходили от ее светло-оливковой кожи. Вот так художник — автор плаката — видел нашу вновь провозглашенную республику. Для меня же это была прямая ассоциация с Авивой, и, когда позже мне приходилось слышать «La Niña Bonita», я думал не о Второй республике, а о событиях, происходивших в моей жизни с 1931 по 1933 год, и вспоминал ту «хорошенькую девушку», которую знал до того, как одержимость и пагубная привычка лишили ее блеска.

По возвращении из Германии я, собственно, и не сидел без дела, но в первые годы республики забот заметно прибавилось: я отвечал согласием на любое предложение выступить, участвовал в митингах, принимал любой титул и любую почесть, которыми новая республика награждала меня, пока это способствовало интересам дела.

Я принимал участие в званых обедах, сопровождавшихся бесконечными дискуссиями: «Разве искусство принадлежит элите? Или это достояние народа? Имеет ли смысл творческую интеллигенцию вовлекать в политику? Как воспитывать и поддерживать поэтов и музыкантов, если любой неграмотный крестьянин или рабочий уже поэт или музыкант в глубине души?» Я вспоминал те годы, что провел с Аль-Серрасом, который мог без устали концертировать, но отказывался участвовать в серьезных политических дискуссиях, теперь же я делил еду, машины и пассажирские вагоны с художниками и артистами, которые преуспели в политических разговорах, но отказывались создавать и выступать.

— Хорошие времена не за горами, поверьте, — сказал мне один актер-социалист, когда я сообщил ему решение моих коллег из Министерства просвещения не субсидировать больше драматурга, который никогда не заканчивает ни одной пьесы. И добавил: — Будущее — вот моя муза.

— Что ж, — ответил я, — тогда приходи к нам за деньгами в будущем. Что же касается настоящего, то тебе, возможно, стоит поискать работу.

В те дни я часто курсировал между Саламанкой, Мадридом, Барселоной, Кордовой и Севильей. Я просыпался с блаженным чувством, вдыхая полной грудью божественный аромат морского прибоя, и в тот самый миг вспоминал, как вчера ложился спать в городском отеле, расположенном в равнинной части Испании. Возвращаясь в свой номер и красными опухшими глазами изрядно выпившего человека всматриваясь из окна гостиницы в мерцающие огни фермерских домов, я с удивлением обнаруживал, что передо мной не что иное, как пирс одного из прибрежных городов на юге с вытянувшейся вдоль него вереницей морских судов.

Что занимало меня тогда больше всего? Я достаточно долго был дирижером, чтобы понять чувства ударника, ожидающего три часа, чтобы наконец-то бабахнуть по тарелкам. Точно таким же ударником стал я. Я не сидел на одном месте, в чем только я не участвовал, кого только не консультировал, я одолжил свое имя, способности, репутацию революции. У меня были серьезные намерения посвятить себя делу нашей республики. Я говорю не о задачах, которые стояли передо мной в профессиональном плане, а о кардинальной реорганизации всего общества. Спустя время можно и посмеяться над патетическим фразерством, программами, которые приказали долго жить, но тем не менее мы же добились фундаментальных перемен. Мы дали женщинам право голоса. Мы ликвидировали дворянские титулы. Мы обеспечили основные права трудящихся. Мы лишили католическую церковь ее власти. Мы были слишком заняты, чтобы страдать или о чем-то сожалеть.

Да, я продолжал писать Авиве. И она отвечала. Но как это она говорила по-немецки? Es macht nichts. Не имеет значения. У нас обоих были более чем благородные цели — у каждого своя, и мы собирались их добиваться.

После 14 апреля мы все ждали чего-то — и именно потому, что надеялись на большее, — недовольство росло с каждым днем существования республики. Едва успели устранить угрозу восстания со стороны клерикальных правых, как в отместку тут же последовала череда поджогов церквей. Азанья, военный министр, принял решение не посылать Гражданскую гвардию на борьбу с поджогами, заявив, что «все монастыри Мадрида не дороже жизни одного республиканца». Это заявление будут припоминать ему всю жизнь. Сторонники Альфонсо и религиозные деятели консервативного толка, прикрываясь им, внушали окружающим, насколько губительно то, что вершится под знаменем революции. Головорезы из числа правых затевали на улицах драки. Делалось все возможное, чтобы дискредитировать саму идею республики в глазах населения страны.

Для нас же, кто находился по другую сторону баррикад — в левоцентристском лагере — и представлял интересы самой разношерстной публики, было делом чести провозглашать истинные ценности республики. Несмотря на то что продовольствие дешевело, экономические рычаги были не в наших руках. Но вот где мы действительно могли преуспеть, так это на ниве культуры, и попытались провести ряд преобразований в сфере образования и искусства. Учреждение светской системы школьного образования взамен частных католических школ оказалось задачей невыполнимой, учитывая нехватку средств, помещений и учительских кадров. К тому же президент Алькала Самора слишком быстро выслал иезуитов, а антиклерикальное законодательство было слишком строгим.

Своим достижением я считаю создание национальной программы музыкального образования по методу Карла Орфа из Германии, в которой особое место отводилось простым ударным инструментам. Но она не получила большого развития: испанские дети, так ловко владеющие кастаньетами и гитарами, оказались менее податливыми в освоении этого вида инструментального исполнения, чем их немецкие сверстники. А когда они запели, вообще началось светопреставление.