Читать книгу "Любовники в заснеженном саду - Виктория Платова"

— Ты смотри, не зажигалка, — меланхолично замечаетДинка.

— Не зажигалка, точно, — так же меланхоличноподтверждаю я, не в силах отлепиться от Динкиного затылка. Короткий подшерстокнабивается мне в рот, и нет ничего вкуснее этого подшерстка, так бы сожрала еговесь, так бы и сожрала.

— Суки! — не унимается Ленчик. — Что же высделали, суки?!.. А-а…

Из Ленчикова плеча хлещет кровь — не такая, как у Ангела. Табыла темной и бесповоротной, а в светло-алой крови Ленчика еще теплитсянадежда: переведем все в шутку, переведем, а?..

Поздно, Ленчик.

Слишком поздно. Ты можешь зажимать плечо пальцами сколькоугодно — все равно: поздно.

— Суки… Дряни…

— Заткнись, — просительным тоном говоритДинка. — Заткнись, плизз…

Ленчик и рад бы помолчать, но ничего не получается: скореевсего, у него болит простреленное Динкой плечо. Наверное, это и вправду больно,думаю я, не испытывая, впрочем, никаких сожалений по поводу Ленчика.

Так тебе и надо, mio costoso, так тебе и надо!

Некоторое время он еще воет, потом сбрасывает обороты иначинает просто подвывать, а потом переходит на хрип, идущий не от закушенныхгуб даже, нет. Идущий от глаз, от ноздрей, от покрытых испариной висков. Нащеки Ленчика вскарабкивается синева, борода забивается в подбородок, как крысав выгребную яму, — еще никогда я не видела его таким.

Никогда.

Но и он никогда не видел нас такими.

Никогда.

— Вы… — Он смотрит на нас широко открытыми,остекленевшими от боли и недоверчивого ужаса глазами. — Вы сумасшедшие…Сумасшедшие.

— Ну да, — говорит Динка. — Сумасшедшие.Никто ничего не заподозрит… Мы же — сумасшедшие. Правда, Рысенок?

— Точно. — Я не отказываю себе в удовольствииухватить губами ласковый ветерок Динкиных волос. — Точно. Нас все достало,мы сломались и сошли с ума.

— Мы перестали быть популярными, сломались и сошли сума. Ты ведь этого хотел, Ленчик… Ты сам это придумал…

— Сумасшедшие, сумасшедшие… — Он не может остановиться.Так же, как не может остановиться кровь, которая сочится из его плеча.

— Лучше бы тебе помолчать, — миролюбиво советуетДинка. И задирает подбородок вверх. И мои губы плавно перемещаются с ее затылкана макушку. — Забери у него рюкзак, Рысенок.

Покидать Динкину макушку мне почему-то не очень хочется, ноя подчиняюсь. Я обхожу стол и в нерешительности останавливаюсь перед Ленчиком.Ленчик вблизи вовсе не кажется таким уж сломленным и безопасным. И за рюкзак ондержится так, что мама не горюй.

— Забери у него рюкзак…

Ленчик и рад бы залепить мне пощечину, ткнуть в зубыздоровым кулаком, шугануть меня, сорвать на мне зло и боль, но Динка и недумает опускать пистолет.

И он подчиняется.

Я вынимаю рюкзак из его слабеющих рук, и на секунду нашипальцы соприкасаются — мои, холодные и равнодушные, и его, горячие ипросительные: «Что же ты делаешь, Рысенок, что? Разве не я сделал тебязнаменитой? Разве не благодаря мне вы взлетели во все чарты? Разве не с моейпомощью вы стали звездами?.. Разве не я прошибал лбом глухую стенуцеломудренного, как дочь ортодоксального еврея, телевидения — только лишь длятого, чтобы две скандальные нимфетки-лесби нагло сосались друг с другом по всемфедеральным каналам… Разве не я фаршировал твой череп интеллектом, взятымнапрокат у энциклопедических словарей, справочников и кроссвордов? Разве не я?Разве?… Не предавай меня, Рысенок, не предавай… Не предавай хотя бы ты…»

Но я глуха к безмолвным мольбам Ленчика. Я — его достойноепродолжение.

И Ленчик затравленно расстается с рюкзаком; рюкзаком,набитым парой квартир, бескрылой виллой в Ческе-Будейовице и скромнымавтопарком в количестве трех престижных иномарок. О другом, нажитом непосильнымтрудом добре мне неизвестно ровным счетом ничего; хотя оно наверняка есть:Ленчик умеет зарабатывать деньги. Ленчик сам снимал все наши клипы, экономя навсем и всех подставляя, минималистический экспрессионизм — вот как этоназывается. Ленчико-вы стратегия и тактика были преподнесены нам обдолбавшейсяВиксан как циничная мудрость шоу-бизнеса: раскрутить несколько светлыхполунищих голов на идеи, а потом выпроводить на пинках, не заплатив ни копейки.А идеи присвоить себе.

И присвоить себе нас самих, тупорылых овец, черную и белую,да так, чтобы самому решать — сошли мы с ума или нет.

Не стоит так волноваться, Ленчик! Мы сошли с ума и без твоейпомощи…

Я отступаю от Ленчика, победоносно сжав трофей, явозвращаюсь под сень Динкиных волос — целая и невредимая, с непопорченнойшкурой, с торжествующей улыбкой на лице; рейд в тыл противника удался, воттолько что теперь делать с самим противником?..

— Поднимайся, — командует Динка Ленчику.

— Это еще зачем?! — шепчет Ленчик исказившимсябледным ртом.

— Затем. Поднимайся. Я ведь могу взять правее…

Взять правее — это значит упереться прямо в сердце. Или егобольше нет на месте, трусливого, склизкого Ленчикова сердца — и оно упало натакое же склизкое дно желудка? Или — еще ниже?..

— Поднимайся. — Динка непреклонна.

И Ленчик с трудом поднимается: любое движение причиняет емуболь, любое отсутствие движения — боль не меньшую.

— Выходи.

— Куда это? Вы что задумали?..

— Выходи…

Мы эскортируем Ленчика к кладовке и запираем его там,несчастного и притихшего. Последнее, что я вижу, — джинсы, мешкомсвисающие со сморщенной от страха задницы всесильного продюсера ЛеонидаПавловского. Так тебе и надо, Ленчик, так тебе и надо!..

* * *

…В рюкзаке оказывается не так уж много барахла: три парыносков, джинсы, две футболки, рубаха, несессер, набор для бритья; упаковкапрезервативов, которая вкупе с провокационно-пляжными шортами без кармановвызывает у Динки приступ гомерического хохота; пухлая записная книжка,ежедневник, тисненый золотом…

И папка.

Из папки Динка торжественно извлекает кипу отпечатанных напринтере листов. Первый лист впечатляет нас настолько, что некоторое время мымолчим, не в силах перевернуть его. Отложить в сторону. Надпись на листенабранная слезливо-романтическим шрифтом Times New Roman, гласит:

«ТАИС: история славы и отчаяния».

Это похоже на рукопись книги. Черт, это и есть книга —возможно, та самая, о которой Ленчик упоминал в своем письме к Ангелу: «Сегодняя ее закончил, поставил последнюю точку…» «История славы и отчаяния» звучит какэпитафия, выбитая на могильной плите.

История «Таис» закончена.