Читать книгу "Анук, mon amour… - Виктория Платова"

Не помню, как я оказываюсь в подсобке, а затем и в главномзальчике букинистического. Там меня ждет новое потрясение: на втором этажегорит приглушенный свет, хотя я точно помню, что погасил все лампы, все – доединой. К тому же по этажу кто-то ходит. Никуда не ушедший страх заставляетменя соображать быстрее, и я тут же вспоминаю, что видел в подсобке лопату.Лопату с налипшими на нее комьями давно высохшей земли. Оружие не такоевнушительное, как, к примеру, бейсбольная бита, предмет вожделений Маджонга, новсе же, все же…

С лопатой в руках я сразу же начинаю чувствовать себяувереннее. Я даже в состоянии открыть рот и выкрикнуть в мягкий свет на второмэтаже:

– Эй, кто там ходит? Спускайтесь! Спускайтесь, или явызову полицию!

Ответ следует почти незамедлительно.

– Не нужно никакой полиции. Я спускаюсь.

Голос явно принадлежит мужчине, и в нем нет никакойагрессии. Облегчение, которое я испытываю, не поддается никакому описанию, этотголос можно рассматривать как союзника. Запоздалая мысль, которая приходит мнев голову: хорошо, что это не Анук. Анук умерла бы со смеху, увидев меня слопатой – бледного, трясущегося от страха, с окровавленным ртом.

– Я уже иду, – подбадривает меня голос. –Уже!

Спустя несколько секунд хозяин голоса появляется налестнице.

Портье из «Ламартин Опера», анемичный тип с зализаннымиволосами и опереточными иероглифами на плече.

Тьфу ты, черт.

– Это вы? – Странно, но парень не кажетсяудивленным. – Вы меня не узнаете? Мы ведь уже как-то виделись, правда? Выприходили к нам в гостиницу в мае.

– Что вы здесь делаете?

– Было открыто – и я зашел.

– Что значит – «открыто»?

– Дверь была не заперта. И, по-моему, там вообще виселатабличка…

Если сосунок имеет в виду белый прямоугольник с надписью«OUVERT», то он уже месяц валяется в подсобке, к тому же у меня нет привычки незапирать дверь.

– Нет там никакой таблички. Магазин закрыт. И ужедавно.

– Я не знал, – надо признать, что парень держитсямолодцом, почти как его любимые летчики-камикадзе. – Просто было открыто,и я вошел.

– Магазин закрыт. Его больше нет.

– Я не знал. Я давно здесь не был.

– В любом случае – время для визитовнеподходящее, – я постепенно начинаю успокаиваться.

– Старые хозяева иногда разрешали мне задержаться здесьненадолго… Вы, очевидно, новый?

– Очевидно,

Рано я успокоился.

Слова портье почему-то задевают меня, я даже начинаюиспытывать чувство, отдаленно напоминающее ревность. Линн не все мнерассказала, выходит, она знала этого мелкотравчатого деятеля гостиничногобизнеса, этот жалкий придаток к регистрационной стойке. Линн не все мнерассказала, далеко не все; ну что ж, когда манипулируешь людьми ты сам, нетсмысла надеяться, что тебе не ответят тем же другие.

– Не волнуйтесь, я сейчас уйду, – на нейтральнойтерритории парень гораздо более корректен, чем у себя в «Ламартин Опера».

– Я не волнуюсь. Так вы хорошо знали прежних хозяев?

– Я просто иногда покупал здесь книги.

– И все?

– Почти.

«Почти» – словечко такое же скользкое, как тела улиток,копошащихся на клумбе. За этим «почти» может скрываться все, что угодно, нодумать об этом так же бессмысленно, как и ревновать юнца к умершей Линн,

– А привилегия оставаться здесь после закрытия – с чегоэто вдруг?

– Видите ли… Мой дед… До войны он владел этиммагазином. То есть… тогда это был не магазин. Не букинистический магазин. «Лавкаколониальных товаров», так это называлось. Знаете, из тех лавок, которые любятдети и их юные няни, мечтающие об индийском радже.

– Ну и что?

– А потом здесь появились другие люди. После войны. Ясам узнал о магазине несколько лет назад.

– Ясно. – Я прячу лопату за спину. – И вырассказали эту душещипательную историю бывшим хозяевам?

– Да. Можно сказать и так. И они иногда разрешали мне…

Слушать о том, что именно разрешала Линн этому сосунку, я ненамерен. Иначе я рискую получить жизнеописание подвигов сосункового деда,соратника де Голля и личного друга генерала Монтгомери, не иначе.

– Хозяин теперь я.

– Значит, букинистического здесь больше не будет?

– Скорее всего.

– А книги? Куда вы их денете?

– Еще не знаю.

Самураишка из «Ламартин Опера» криво улыбается: уж он-тонаверняка бы знал, что делать с книгами. Неизвестно, чем он занимался там, навтором этаже, быть может, так же касался корешков, как и сейчас, и здесь – напервом. Линн, вот кто бы оценил этот (почти бессознательный) жест подостоинству. Я – не Линн, оценить красоту жеста или его бесстыдство я не всостоянии; по мне так от него за версту прет бестолковой возней на заднем рядув кинотеатре, расстегнутыми пуговицами на джинсах и блузке, волосами,забившимися в рот. Самураишка не просто касается корешков книг, он их лапает,так, по крайней мере, это выглядит со стороны.

Я несправедлив.

Я несправедлив хотя бы потому, что самим книгам этонравится, они так и льнут к пальцам сосунка, я отчетливо это вижу.

– Вы не любите книги, правда?

– Почему?

– Откуда же мне знать – почему? – Гостиничныйнаглец с трудом отлипает от полок. – Не любить книги – большая ошибка.

– Неужели?

– Человеческая судьба – не что иное, какпоследовательность прочитанных книг…

– Букинистического здесь больше не будет. В любомслучае. – Не хватало еще мне философствований с заднего ряда кинотеатра.

Жаль.

Ничего похожего на жалость, в голосе гостиничного портьезвучит скрытая угроза, ее природа совершенно не ясна мне. Он засовывает руку взадний карман джинсов; lieutenant, приятель Линн, вытащил бы пистолет; испанец,приятель Линн, вытащил бы горсть каштанов; что вытащил бы Эрве Нанту –неизвестно, парень же вытаскивает мятую сигарету. И щелкает зажигалкой.

– Что будет с книгами? – спрашивает он черезминуту.

– Хотите их забрать?

– А можно? Не все, всего лишь несколько…

– Не терпится заглянуть в конец? – немудренаямысль о последовательности прочитанных книг крепко засела у меня в голове, вотчерт.

– Да нет. Я уже знаю, каким будет конец.

И снова мне чудится скрытая угроза в его голосе, облепленномтабачными крошками. Сигарета, которую курит портье, – без фильтра, ятолько теперь понял: он все время отплевывается, совершенно машинально. Я и самточно так же отплевывался каких-нибудь двадцать минут назад. Мысль об этомтотчас же возвращает меня во внутренний дворик, к пинии, квадрату света намягкой хвое и силуэту в окне.