Читать книгу "Зеленая лампа - Лидия Либединская"

Паровоз летит, как шалый,

Распалившийся и злой,

На ошпаренные шпалы

Пышет паром и золой…

Мы еще тогда так писать не умели… Но надо отдать ему должное, наши восторги он принимал сдержанно и не уставал повторять, что всё это ерунда, а вот есть действительно великие (на эпитеты мы тогда не скупились!) поэты: Павел Коган, Давид Кауфман (будущий Давид Самойлов), Николай Глазков, Михаил Кульчицкий. Евгений Агранович брал меня с собой на литературные вечера, водил в общежитие ИФЛИ, в какие-то перенаселенные коммунальные квартиры, где в тесных комнатах, наполненных сизым табачным дымом, до рассвета звучали стихи. По домам расходились, когда уже было светло, и всё не могли расстаться, гурьбой бродили по сонным московским переулкам и снова читали стихи, спорили, объяснялись в любви друг другу, стране, жизни, мечтали о подвигах, до которых оставалось так недолго…

Ни одна такая встреча, ни один вечер не обходились без стихов Николая Глазкова, самобытных, ни на какие другие стихи не похожих. Особенно часто звучали строки и строфы из поэмы Глазкова «Поэтоград».

Но самого Глазкова в те годы увидеть мне, по всей вероятности, не пришлось: увидела бы – запомнила.

Случилось это уже в самом конце войны, весной сорок пятого. Поэт-футурист Алексей Крученых предложил мне пойти с ним на занятия литобъединения при издательстве «Молодая гвардия», которым руководил Павел Антокольский. Мы немного опоздали, и, когда вошли в какое-то светлое и просторное помещение, Алексея Крученых шумно приветствовал черноволосый медвежеватый человек и, указав на меня пальцем, довольно бесцеремонно спросил:

– А эта?..

Крученых приложил палец к губам и указал глазами на молоденького паренька, который уже самозабвенно читал стихи. Стихи были гладкие, звонкие и прозрачные, как леденцы, но не запоминались и проскакивали мимо сознания.

Началось обсуждение. Первое слово взяла тогда такая молодая и такая красивая Вероника Тушнова. Она произносила доброжелательные слова о зрелости поэта (на вид ему было не больше шестнадцати!), об их музыкальности и отточенной рифме. Выступавшие следом вторили ей. Но вот поднялся Глазков.

– Стихи плохие! – решительно произнес он. – Плохие, потому что без возраста и вне времени. Такие стихи можно писать и в пятнадцать лет, и в девяносто, можно было их написать в начале прошлого века, а можно и в конце нынешнего. Поэта из него не будет!

Глазков оказался прав: ни до этого обсуждения, ни после имени этого поэта я не встречала ни в печати, ни в разговорах литераторов, да и сам он ни на каких литературных мероприятиях не появлялся.

Николай Глазков был человеком образованным. Когда в тот вечер Крученых нас познакомил и Коля узнал, что я окончила Историко-архивный институт, он тут же устроил мне жестокий экзамен по русской истории, и в процессе этого экзамена выяснилось, что он знает почти наизусть весь курс Ключевского. А когда я ему сказала, что предпочитаю Ключевскому Костомарова, он тут же стал говорить о Костомарове, пересказывая целые главы.

Однажды в Доме литераторов какой-то поэт, вернувшийся из Италии, долго и нудно рассказывал о Риме. Глазков слушал его, потом прервал вопросом:

– Сикстинскую капеллу видел?

– Нет… – смущенно пробормотал поэт. – Она была на гастролях!

Возмущению Глазкова не было предела. С грохотом отодвинув стул, он демонстративно пересел за другой столик и, подозвав меня, стал говорить со мной о живописи с таким глубоким пониманием, что мне оставалось только молчать.

Глазков ценил в людях образованность, внимательно слушал то, что казалось ему интересным, но не выносил наукообразия.

– Обилие терминов – еще не наука! – говорил он и зло высмеивал статьи и выступления, которые пестрели малопонятными словами. – Прикрывают недостаточную осведомленность, – сердился он.

Поэзию Николая Глазкова и его самого очень ценил Алексей Крученых. Он чувствовал в нем не только своего преемника, но и преемника всех тех, с кем входил в литературу и чьим заветам остался верен до конца своих дней, – Хлебникова, Маяковского, Бурлюка. Глазков платил Крученых трогательной и бережной любовью и если и подсмеивался над ним, как, впрочем, и над всеми, то всегда по-доброму и уважительно. В день шестидесятилетия Крученых Глазков написал ему в альбом:

Люблю людей неприрученных,

Весьма похожих на Крученых.

И посвятить желаю стих им.

В день юбилея – крученыхнем!

Глазков – один из трех поэтов (кроме него пришли А. Вознесенский и Е. Храмов) – был на похоронах Алексея Крученых и прочел в крематории прекрасные стихи, посвященные будетлянам. К сожалению, стихи эти по сей день не опубликованы, и поэтому я позволю себе привести их целиком:

На сегодняшнем экране

Торжествует не старье.

Футуристы – будетляне

Дело сделали свое.

Раздавался голос зычный

Их продукций или книг,

Чтобы речью стал привычной

Революции язык.

Первым стал отважный витязь,

Распахнувший двери в мир,

Математик и провидец

Гениальный Велимир.

И оставил Маяковский

Свой неповторимый след,

Это был великий, броский

И трагический поэт.

И средь футуристов старший,

Мудрый их наставник-друг,

В Нью-Йорке проживавший

Третьим был Давид Бурлюк.

А четвертым был Крученых

Елисеич Алексей,

Архитектор слов точеных

И шагающий Музей.

Стал прошедшим их футурум,

Ибо времечко течет,

Но умельцам-балагурам

Честь, и слава, и почет.

И на том незнамом свете

Нынче встретились они,

Как двадцатого столетья

Неугасшие огни.

Вместе с ними там Асеев,

Член Литфонда Пастернак,

Будетлянская Расея

О своих скорбит сынах.

Читал стихи Глазков громко, не стараясь скрыть печального волнения. И как это было прекрасно, что в прощальный миг прозвучали над Алексеем Крученых имена его друзей и единомышленников!

Вернувшись из крематория, мы долго сидели в маленькой квартирке художника Игина, куда в последние годы любил захаживать Крученых, благо жил рядом, а Николай Глазков приходил сыграть партию в шахматы. И Коля снова читал нам эти, а потом и другие свои стихи и стихи Хлебникова, Крученых, Маяковского. Как много знал он наизусть!