Читать книгу "Зеленая лампа - Лидия Либединская"

В последний раз я видела Кроткого за несколько часов до того, как его увезли в больницу. Навсегда увезли. Он лежал в узкой и длинной комнате в Дегтярном переулке, маленький и беспомощный, но, как всегда, приветливый и улыбающийся. У него очень болело сердце, а врач, как всегда, запаздывал. Мне вспомнились слова Кроткого:

Врач не Бог,

Пришел, увидел, не помог!

Врач и вправду не помог, и через несколько дней Эмиля Яковлевича не стало. На его похоронах внимание многих привлекал большой венок, на белой ленте которого золотыми буквами было написано:

«Незабвенному Эмилю Яковлевичу от всех соседей по квартире».

Венок от коммуналки! Где еще такое увидишь?..

И его зачислят в книгу небывалых стихотворцев…

С Николаем Глазковым встречались мы нечасто и почти случайно. Бывало, увидишь его в Доме литераторов, подсядешь к его столику, и расстаться уже невозможно: сверкают шутки, звучат стихи, всё блестящее, яркое, но нет в этом холодного блеска бенгальских огней – общение с Глазковым согревало душу.

А то вдруг совсем уж неожиданная встреча – в изнемогающем от сорокаградусной жары Абакане, в Хакасии. Едва увидев нас, Глазков тут же потребовал, чтобы мы немедленно, преодолевая палящий зной, отправились в этнографический музей, во дворе которого выставлены добытые из раскопок древние каменные изваяния. Сам вызвался быть нашим гидом, подолгу держал возле каждой фигуры, и рассказ его был так увлекателен и исполнен столь глубоких познаний, что мы слушали, разинув рты, и забывали отирать обильно струящийся по лицу пот. А когда экскурсия была закончена, Коля, взглянув на наши красные распаренные лица, сочувственно произнес:

– Прохлада хороша только во время зноя…

Еще вспоминаю, как, приехав много лет назад в Алма-Ату, я в вестибюле гостиницы увидела Глазкова и заметила, что служащие гостиницы провожают его какими-то странными – одни осуждающими, другие восхищенными – взглядами! Всё объяснилось, когда швейцар, указывая какому-то постояльцу рукой на внутренний дворик с фонтаном, а глазами на Глазкова, негромко и таинственно произнес:

– А вчера в нашем фонтане этот московский поэт купался!

Впоследствии фонтан этот превратился в местную достопримечательность, и каждый, кто возвращался из Алма-Аты, обязательно рассказывал, что ему демонстрировали «фонтан, где купался Глазков».

Встречи были редкими и случайными, но я часто спрашиваю себя: почему после смерти Глазкова в жизни моей образовалась невосполнимая пустота? Да потому, верно, что не так-то много в жизни праздников, а каждая встреча с Колей была именно таким праздником, овеянным его талантом, своеобычностью, его добротой и бескорыстием.

Глазков был необыкновенно щедр на человеческое общение. «Без всякой видимой причины к таким людям льнут, пристают другие; они согревают, связуют, успокаивают их, они – открытый стол, за который садится каждый, возобновляет силы, отдыхает, становится бодрее, покойнее и идет прочь – другом…» – писал об Огареве Герцен. Эти слова можно отнести и к Николаю Глазкову. Люди, самые разные, его интересовали, он любил говорить: «Ничем нельзя изобразить ничто, даже знак нуля занимает какое-то место». А раз занимает место, есть что разглядывать, изучать. Люди интуитивно чувствовали его интерес к ним и потому «льнули, приставали» к Глазкову.

Сказанное выше, однако, отнюдь не означает, что Глазков был всеяден, что он прощал людям предательство, подлость. Никогда не забуду, как в одной компании некий поэт, хлебнув лишнего, позволил себе антисемитскую выходку. Все растерялись, наступило неловкое молчание. Глазков медленно поднялся – при его сутулости и внешней несобранности он обладал огромной физической силой, – подошел к поэту, молча взял его за шиворот, поднял со стула, вывел в переднюю и, распахнув дверь, спустил с лестницы. Всё было проделано быстро, четко, никто и опомниться не успел, а Глазков уже вернулся в комнату, спокойно сел на свое место и, отхлебнув вина, проговорил, ни к кому не обращаясь:

– Вот так-то, ваше писательство!

В наш суетливый век люди почти перестали писать друг другу письма, заменив переписку телефонным общением. А если и обмениваются письмами, то или деловыми, информационными, или выясняют отношения. А вот написать просто так, чтобы порадовать друг друга или приятеля веселой шуткой, добрым словом, – часто ли нынче такое случается? Увы, нечасто! Сваливаем всё на занятость, на нехватку времени… А вот у Николая Глазкова времени почему-то хватало. Потому, верно, что обрадовать человека ему самому доставляло удовольствие.

Приезжаешь летом с дачи, открываешь почтовый ящик, вынимаешь конверт, а в нем листок, на котором вырезанная из газеты маленькая репродукция графической картинки, где изображен ярко пылающий костер, а в верхней части листка напечатанные на машинке стихи:

У благородного костра,

Который всем на радость даден,

Проводит Лида вечера —

Ей дым Отечества приятен!

Прочтешь, и сразу весело становится на душе.

А вот весеннее послание:

Люблю весну во всем величье

И славлю милую всегда.

Довольны нынче стаи птичьи,

Отрадна резвая вода,

Что, от седого льва в отличье,

Как радость жизни, молода,

Ее страшатся холода!

А ведь это к тому же и акростих, ну как тут не обрадоваться?! И в день рождения (кстати, до сих пор не знаю, как ему стала известна дата!) обязательно поздравление, вот одно из них:

Мы все отметить можем гордо,

Что в день прекрасный сентября —

Сияющий, двадцать четвертый —

Родилась Лида не зазря!

В день этот радостно-лучистый,

В великолепный этот день

Ее приветствует пятнистый

Очаровательный олень!

И снова внизу вырезанная откуда-то картинка, изображающая пятнистого и очаровательного оленя.

Я знаю очень многих людей, которые вот так же регулярно получали от Глазкова подобные стихотворные подарки!

Так, художнику Иосифу Игину Глазков прислал чей-то не очень удачный шарж на себя с такими стихами:

Изобразил профан Глазкова

Неправильно и бестолково:

Глазков, он галстука не носит!..

Рисунок сей поправок просит!..

Кто хочет в шаржах отличиться,

Должен у Игина учиться!

Когда мы познакомились с Глазковым? Теперь это уже трудно вспомнить. Еще до войны мы знали наизусть его стихи, читали их в списках. В те предвоенные годы в Москве было много молодых поэтов – ифлийцы, литинститутовцы, члены литературных объединений. И хотя большинство из них еще не печатались, юные любители поэзии хорошо знали их имена. Я тогда еще училась в школе, но у нас в десятом классе, то есть на два года старше нас, был ученик, которого мы безоговорочно признавали первым среди нас и настоящим поэтом, – Евгений Агранович. До сих пор помню наизусть его строки, которые мы с восторгом повторяли: