Читать книгу "Жребий викинга - Богдан Сушинский"

Правда, к его тайным утехам с Настаськой это уже не относилось. Мудрая девка, которую Ингигерда видела в ипостаси няни-кормилицы детей Елизаветы, отношения свои с Радомиром Волхвичем объяснила княжне просто и доходчиво: «Волхвич — мужик крепкий, сильный, которому, что ни день, подавай такую женщину, как я, грудастую и бесстыжую. А поскольку ты до замужества отдаваться ему не можешь, подставляй меня. Иначе обе потеряем его. Жалко ведь…»

Так уж получалось, что чем дальше отдалялся от нее Волхвич, тем княжна все беспечнее сближалась с Настаськой, которая становилась исповедницей во всех ее женских грезах и представлениях. Не в состоянии утолять свою страсть в постели с мужчиной, Елизавета пыталась утолять ее расспросами. Во время вечерних «девичьих пошептушек», как называла эти разговоры сама Настаська, княжна и постигала всевозможные женские премудрости да хитринки, а главное, училась «брюхатеть» лишь тогда, когда это нужно или хотя бы позволительно, а не тогда, когда заблагорассудится богам.

Но со временем Настаська начала замечать, что княжна все чаще расспрашивает не о том, как вообще ведут себя мужчины, а о том, как «любовничает» с ней именно он, Волхвич. И тут уж ее интересовало решительно все: когда и как это у них случилось впервые; как Радомир ведет себя до и после постельных игрищ. Сильно ли Настаська стесняется, встречаясь с Волхвичем на следующий день…

— Да будет тебе выспрашивать! — захихикала как-то Настаська, не проявляя при этом никаких признаков ревности. — Ты скажи, когда надо, — и я вам с Волхвичем все устрою. Со мной он ведь просто так, из жеребячьей ярости тискается, а с тобой — еще и от задушевности будет. Правда, говорят, что от всякой такой задушевности мужчины силу и ярость свою теряют, но тут уж, наверное, одно из двух, чем-то нужно поступаться.

— Да ты что?! — попыталась исхитриться Елизавета. — Я ведь не поэтому спрашиваю. Просто из любопытства и чтобы потом, в мужниной постели, не теряться…

— Нет, в мужниной постели — не то, — сгримасничала Настаська. — Приедается больно быстро. Настоящая сладость греховная — она в закутке приходит, когда тебя чужими руками да как раз тогда, когда очень в охотку, насильничают…

Одна из таких «девичьих пошептушек» была прервана появлением в замке Визария, который примчался в стольный град с небольшим отрядом печенегов. Войдя в княжеский дворец, он тут же огласил, что флотилия князя Владимира Ярославича уже поднимается вверх по Днепру. Но при этом вид у гонца был то ли мрачный, то ли до крайности озабоченный.

— Уже по Днепру?! — удивился великий князь Ярослав, заставив его говорить так, чтобы слышали он, княгиня Ингигерда и Елизавета. — Владимир сумел поставить императора на колени? Тогда почему мне ничего не ведомо, где византийские послы?

Они перешли в зал, в котором князь обычно принимал иностранные посольства, и продолжили разговор там. При этом, несмотря на прекрасную погоду, Ярослав оставался в теплом халате, подаренном ему одним из печенежских ханов; он чувствовал себя неважно, с самого утра его болезненно морозило, и придворный лекарь лишь разводил руками.

— Прости, великий князь, мою прямоту, — ответил грек, — но князь Владимир сам чуть не оказался на коленях. Он потерял большую часть судов и почти половину воинов. Причем добивали его не столько ромеи, сколько сильные шторма. Вернее, разбивали его шторма, а византийцы всего лишь добивали.

— Говори, грек, говори как есть! — холодно вспылил Ярослав. — Что ты мямлишь?

— Но принц Гаральд?.. — не удержалась Елизавета. — Он-то хоть жив?

— Да погоди ты со своим Гаральдом! — оскорбительно поморщился князь. — Этот и в аду сатанинском уцелеет.

— Он действительно жив, — почтительно склонил голову гонец, повернувшись в сторону княжны, стоявшей чуть в сторонке от родителей, почти у самой двери. — Викинги понесли наименьшие потери. Их суда оказались крепче многих новгородских и киевских речных, а мореходы они — опытные, это всем известно, хотя даже они… Словом, нескладно как-то поход весь этот выстраивался.

— Что же там на самом деле происходило?! — почти прорычал князь, недовольный тем, что грек отвлекается на вопросы дочери. Он помнил, что сама идея этого несвоевременного, наспех подготовленного морского похода зарождалась именно в его голове, а все остальные оказались заложниками его великодержавной прихоти.

Сам Визарий участником похода не был, поэтому все, что он мог поведать, исходило из скупых словес князя Владимира и конунга Гаральда, которые знали, что, сопровождаемый подкупленными печенегами, грек намерен степями уходить в сторону Киева, поскольку в то же время служил и тайным послом императора. Но каждое слово даже этой скупой хроники представало сейчас в сознании княжеского семейства на вес золота.

После отдыха на Острове Русов флотилия князя Владимира пошла вдоль болгарских берегов в сторону Константинополя. Там уже знали о приближающейся угрозе, поэтому император попытался уладить этот конфликт миром. В письме, которое его послы вручили князю на одной из стоянок, Константин Мономах заверял русичей, что все виновные в нападении на киевских купцов будут найдены и жесточайше наказаны, при этом он призывал сохранить дружеские отношения между двумя великими державами, дабы вместе противостоять общим врагам.

Однако Владимир вел сюда войска не для того, чтобы брататься с византийцами, поэтому даже не соизволил ответить императору. Но вот беда: где-то на подходе к греческому берегу флотилия попала в страшный шторм, и часть судов погибла на прибрежных каменистых отмелях. В том числе ушло на дно и судно князя Владимира. Сам он тоже утонул бы, если бы не киевский воевода Иван Творимирич, который сумел выловить его среди волн и втянуть на свое судно[107].

— Значит, все-таки воевода Творимирич… А мне не хотелось посылать его, — покаянно покачал головой великий князь. — Вот он, перст Господний!

А пока русичи приходили в себя и ремонтировали те суда, которые еще можно было спасти, император послал навстречу им свою флотилию, а берегом — два конных легиона. К чести Константина, он вновь попытался уладить конфликт с помощью послов. На этот раз ответ последовал: князь русичей согласился прервать свой поход, но при условии, что император заплатит ему по три фунта золота на каждого воина. Понятно, что в Константинополе эти условия восприняли как издевательство, и, вместо контрибуции, император послал в бухту, в которой отстаивались русичи, три галеры, вооруженные огнеметами, так называемым «греческим огнем», секрет которого для всех остальных мореплавателей, кроме византийских, оставался еще не раскрытым. Огневой атаки этих трех галер оказалось достаточно, чтобы несколько русских судов превратилось в факелы, а остальные стали панически прорываться в открытое, но уже предштормовое море, где их поджидала византийская эскадра.

Возможно, уже тогда судьба похода была бы решена в большом морском сражении, однако вновь налетел ужасный шторм, предвидя который византийская эскадра успела спрятаться в бухте и ощетиниться огнеметными галерами, а русская оказалась в воле ураганного ветра. На сей раз княжеская флотилия понесла такие потери, что на берегу — без судов и лошадей, без продовольствия, а многие и без оружия, потому что в прибрежных водах каждый спасался, как мог, — оказалось около шести тысяч воинов. При этом воевода Вышата, который по приказу князя возглавил это плохо организованное и вооруженное воинство, уже и думать не мог о том, чтобы продолжать марш на Константинополь. Единственное спасение он видел в том, чтобы как можно скорее довести его до Дуная, до славянского Острова Русов.