Читать книгу "Я, Мона Лиза - Джинн Калогридис"

Я думала, все кончено, и сразу пошевелилась, надеясь, что он объявит о своем поражении и уйдет.

— Лежи, я сказал! — Он занес руку, словно собирался ударить. Я поморщилась и отвернулась.

Это ему понравилось. Он вновь воспылал и, закрыв глаза, начал шептать самому себе:

— Шлюха. Бесстыжая стерва!..

В голове у меня не было никаких мыслей. Я лишь слушала, как затылок стучит о деревянное изголовье.

Это продолжалось долго и болезненно; ему приходилось трудно, но он подстегивал себя грязными словами, пока, наконец, не достиг своей цели.

Когда все было кончено, он оттолкнул меня, быстро привел себя в порядок и молча ушел, прикрыв за собою дверь.

Я позвала Дзалумму. Хорошая жена осталась бы лежать спокойно в постели, чтобы наверняка забеременеть, но я сразу поднялась, а когда пришла Дзалумма, то сказала дрожащим голосом:

— Не желаю вынашивать его ребенка. Поняла? Не желаю!

Дзалумма поняла. На следующее утро она принесла мне травяной настой и рассказала, как его принимать.

LXI

Опасение отца оказалось пророческим: дожди так и не прекратились. В середине месяца река Арно разлилась, смыв все посевы. В начале июня вышла из берегов Рифреди, уничтожив те немногие посевы, что сохранились после первого наводнения.

К тому времени, когда наступили безоблачные летние дни, в городе вовсю свирепствовала лихорадка. Беспокоясь за Маттео, я больше не пускала к нему в детскую гостей и не позволяла выносить его из дома. Он только-только начал делать свои первые неуклюжие шажки; чем больше я любовалась его личиком, тем больше находила в нем отцовских черт.

Я и сама выходила из дома редко. Как только лихорадка распространилась по всему городу, я запретила Дзалумме сопровождать Агриппину на рынок. В церкви Пресвятой Аннунциаты я теперь появлялась весьма нерегулярно — не было особого повода, так как за все прошедшие недели в столе Франческо не появилось ни одного нового письма.

Но, желая сойти за примерную жену и не вызвать подозрений, я не перестала посещать по субботам проповеди Савонаролы для женщин. Он по-прежнему продолжал злобные выпады против всех Медичи и их сторонников, но теперь у него появилась еще одна навязчивая идея: он обрушивал свой гнев против Александра, открыто жившего в Ватикане со своей молодой любовницей, Джулией Фарнезе, и любившего приглашать на свои вечера проституток.

— Ты, глава церкви! — буйствовал Савонарола. — Каждую ночь ты идешь к своей наложнице, каждое утро принимаешь причастие. Ты вызвал гнев Всевышнего. Вы, развратники, вы, мерзкие сводники, вы наводнили церкви шлюхами!

А когда кардиналы выразили недовольство, что, мол, нельзя так говорить о Папе, он объявил:

— Это не я угрожаю Риму, а сам Господь! Пусть Рим творит что угодно, ему никогда не погасить праведного пламени!

Через несколько дней, когда муж отправился навестить своих собственных наложниц, а слуги разошлись спать, я прокралась в кабинет Франческо.

Письмо, спрятанное в столе, произвело на меня удручающее впечатление.

«Я уже говорил, пусть и дальше ругает Медичи. Но я не имел в виду, чтобы он набрасывался на Александра — как раз наоборот! Он сводит на нет все, что я с таким трудом делаю здесь. Растолкуйте хорошенько всем, кто имеет отношение к нашему делу: если они сейчас же не прекратят эту глупость, то жестоко поплатятся!

Тем временем народ, доведенный голодом до отчаяния, может взбунтоваться. Нужно его сплотить. Пусть думает не о своей утробе, а о небесах и фра Джироламо».

Я повторила про себя каждое слово, буквально впечатала его в память, чтобы, когда придет время, воспроизвести.

Утром я оставила на столике книжку, чтобы увидела Изабелла. А на следующий день, когда колокола прозвонили полдень, отправилась в церковь Пресвятой Аннунциаты.

Салаи больше не пытался прибегнуть к каким-то ухищрениям. Братья сервиты все ушли молиться, а затем им предстояло собраться в трапезной, так что путь был свободен. Мы вышли из придела в узкий коридор, потом поднялись по винтовой каменной лестнице. Там мы оказались перед пустой деревянной стеной; Салаи зашел в угол и заворковал как голубь — по этому сигналу открылась панель, спрятанная в стене. Мы шагнули внутрь.

Панель за нами закрыл молодой художник в длинной тунике, какие носили все, занимающиеся этим ремеслом. Мы прошли по коридору, который привел нас в три комнаты: келью монаха с лежанкой, комнату побольше, где двое молодых людей в длинных фартуках, с потеками свежей штукатурки на щеках и руках готовили фреску, и, наконец, комнату, где я встречалась с Леонардо.

Мой портрет по-прежнему стоял на мольберте. Салаи объяснил, что Леонардо в спешке забыл взять его с собой. Я внимательно рассмотрела изображение: если не считать обводки и теней, кожа была абсолютно белой, как гипс на доске. Я выглядела наполовину материализовавшимся призраком.

Я улыбнулась портрету.

И улыбнулась еще раз, глядя на Салаи, когда передавала ему содержание письма. Он записывал слова медленно, старательно, несколько раз останавливался, чтобы переспросить.

Церковь я покинула с легким сердцем. Мне казалось, усилия Леонардо приносят свои плоды. Теперь Папа точно заставит замолчать Савонаролу. Враги Медичи лишь попусту размахивают руками, так что я снова смогу поприветствовать Пьеро — это лишь вопрос времени.

Я улыбалась, не понимая, что в этом письме на самом деле заключалась угроза всему для меня дорогому.

Осенью пришла чума. Савонарола продолжал читать проповеди, но Франческо позволил мне не покидать дома. Новые письма для него из Рима не приходили, так что мне не пришлось отпрашиваться на молитву. Я была лишена поездок в церковь Пресвятой Аннунциаты, а с ухудшением погоды уже не могла ни сидеть на балконе, ни гулять в саду. Я нервничала.

Потеря весенних всходов опустошила Тоскану. Фермеры и крестьяне покинули голые поля и бросились в города в поисках еды. Улицы наводнили нищие и попрошайки с протянутой рукой. Они спали на ступенях церквей, под козырьками лавок; однажды утром Франческо отправился в свой магазинчик и нашел мать с двумя детьми, прислонившимися к двери, все трое были мертвы. Ночи становились холоднее, и некоторые замерзали до смерти, но большинство умирало от голода и чумы. Каждое утро приносило столько новых трупов, что было невозможно убрать их вовремя. Над Флоренцией нависло зловонное облако.

Несмотря на богатство и связи Франческо, нам тоже пришлось испытать лишения. Сначала у Агриппины закончился хлеб, потом мука, и вскоре мы уже хлебали бульон без привычной лапши; охотники приносили нам дичь, и мы поедали ее в таких количествах, что вскоре уже смотреть на нее не могли.

К зиме даже нас, богачей, охватило отчаяние.

Прошло Рождество, наступил Новый год, а с ним — время карнавала. Когда-то это был чудесный праздник, с парадами, приемами, пиршеством, но под бдительным оком Савонаролы новая синьория запретила законом все эти проявления язычества.