Читать книгу "Эшелон на Самарканд - Гузель Яхина"

– Топи, – приказывает Деев.

VII. Трое

Самарканд

О горы, горы! Камни, камни. Смятыми гигантскими глыбами высятся со всех сторон, обступают. Высоко над ними висит небо – далекое и синее, подернутое легкой облачной взвесью. Сколь жестка и темна каменистая твердь, столь прозрачен и светел небесный свод. Горы и небо – песня в веках.

По низу склоны поросли желтой травой и красными деревьями, по верху – голы и серы, а местами – в снегу. Приглядись – и в серости этой различишь все краски мира, а в строгой геометрии склонов – нежные линии леса и кустарника.

На рассвете острые вершины горят кострами по синему каменному морю, на закате пылают вновь. Само же каменное море оборачивается то золотом в теплом солнечном свете, то серебром в холодном лунном. И только глубокие расселины и днем и ночью остаются исчерна-лиловыми, источая вечный холод и вечную темноту.

Эшелон погремушкой грохотал по склонам. Гулкое эхо скакало по откосам, то и дело норовя обогнать поезд и выскочить из-за угла навстречу. Ни зевак, ни путников, ни даже бродячих собак не встречалось на этом пути, а только камни и камни. Вдали, над ущельями, висели в воздухе беркуты – единственные зрители неуклонно державшей путь “гирлянды”.

С крыши штабного вагона Деев смотрел на каменное море, по дну которого пробирался поезд.

До конца пути – сотня верст. Сегодня эшелон дойдет до Самарканда.

В Ташкенте провели почти сутки. Деев сам тормозил отправку, все надеялся найти еще сотню белых рубах. Не нашел.

“Ты пойми, товарищ, – сказал ему глава ташкентского гарнизона. – Права я не имею армию оголять. Аккурат через полмесяца – зима. А солдатам моим этой зимой еще Буре-бека ловить – по горам, по снегам. Что ли, прикажешь без белья? Детям твоим до целевого детдома с молочной кашей – всего-то сутки катить. Уж как-нибудь докатят”.

Да, докатят. Только четыре сотни останутся потом под крышей, кашу эту молочную лопать, а одна сотня – на улице. И аккурат же через полмесяца – зима.

Деев придумал достать мануфактуры, сбегал на текстильную фабрику. Но фабрика та лишь называлась текстильной, а оказалась – чесальной: там выдирали из хлопковых коробочек вату и чесали волокно, а само волокно тюками отправляли в далекий Ярославль.

Был в милиции, в таможенном управлении, в ЧК – ничего не нашел: не было во всем богатом Ташкенте сотни белья для бездомных детей.

До Самарканда – девяносто верст…

Сами беспризорники за время в эшелоне уже растеряли весь свой нищенский вид. Были отдраены сестрами до поросячьей розовости и выбриты до блеска. Уши – прочищены и выскоблены. Ногти – острижены. Язвы – прижжены йодом. Словом, пупсы магазинные, а не дети. Только одеты по-прежнему – в лохмотья.

Это рванье не поддавалось латанию и стирке, его нельзя было вывернуть наизнанку или перешить. Оно было – сплошные дырки, нитки и несмываемая грязь. На фоне белых эшелонных рубах казались и вовсе одной грязью.

Если бы не подлог со списками, Деев и думать бы не думал об одежде. Мало ли в каком тряпье детей в приемники сдают! Порой и вовсе безо всякого тряпья. Но подлог имелся, и лохмотья приблудышей просто кричали об этом.

Может, зря волнуется Деев? И заведующая в Самарканде окажется мила и доверчива, как Шапиро, – примет всех и не заметит обмана? А если окажется как Белая?

До Самарканда – восемьдесят верст…

Признаться во всем? Отписать в Казань покаянную депешу – рассказать про сотню умерших в пути и сотню подобранных? Не выкинут же их на улицу, пристроят куда-нибудь. Пусть и не в целевой детский дом, поставленный на особый снабженческий баланс и больше напоминающий санаторий. А куда? Некуда. Нет в Самарканде других детдомов, не дошли еще руки у советской власти.

Но даже если не найдется для приемышей крова – неужели же пропадут в сытом Туркестане? Опытные-то бродяги и скитальцы, каких поискать! Деев провез их через Голодную степь, через мертвые пески и горы в край виноградников и рисовых полей – провез до холодов и снегов, успел. Неужели же этого мало? Мало.

До Самарканда – семьдесят верст…

Шестьдесят…

А когда оставалось не более полусотни, Деев обошел вагоны и велел сестрам собрать всю ребячью одежду – для стирки и дезинфекции. “Какая стирка?” – изумились те. Горы вокруг. А до конца маршрута – пара часов.

Исполнять, приказал коротко. Правило номер четыре – правило начальника эшелона.

Рубахи собрали и сложили в штабном. Они лежали высокими белыми кипами вокруг ванны, а кучками пониже валялось рядом и отрепье беспризорников.

Скоро “гирлянда” выскочила из ущелья и помчалась по самому его краю. А Деев рванул вниз оконную раму и стал швырять бельевые кипы в открывшуюся дыру.

В окно летели ветер и грохот. Из окна – рубахи.

И малышня в штабном, и Фатима, и Кукушонок, и даже Капитолийская волчица смотрели завороженно, как начальник эшелона сражается с ветром. Деев метал белье, как гири, напрягая все мышцы, – воздушные вихри норовили забросить вороха обратно. Одна стопка, вторая, десятая – все вон, вон!

И в других вагонах зачарованно глядели в окна. Там, заслоняя горный пейзаж, металась гигантская стая белых птиц. Или рубах? Они махали крыльями и гладили эшелон – по окнам, по лицам детей, прильнувших к оконным стеклам, – а потом нырнули в пропасть, и было их уже не найти и не собрать, даже если бы кто-то задумал остановить паровоз и отменить содеянное.

* * *

– Пойдете бо́сые и голые, – сказал Деев детям. – А кто стыдливый – зимует на улице.

Упреждая возражения, добавил: правило номер четыре.

Возражать и не думали – понимали, для чего затеяно.

Деев уже разыскал детский дом и предупредил о скором приходе эвакуированных. Заведующая – не блаженная, как Шапиро, но и не змея, как Белая, – хотела пойти с ним на вокзал и помочь хлопотать, но Деев отказался: сами придем.

Земля здесь была еще сухая, не успевшая остыть после жаркого лета; да и воздух дышал осенним теплом, да и солнце глядело с неба ласково – одно слово, Самарканд! – и Деев надеялся, что никто не заболеет.

И пятнадцатого ноября двадцать третьего года пять сотен детей вышли из санитарного поезда на перрон – без единой нитки. Самая старшая девочка, беременная Тпруся тринадцати лет, куталась в казачью шаль. Остальные – в чем мать родила.

Дети выстроились на платформе, как ехали, – повагонно. Тела ребристы и плоски, руки-ноги одинаковой почти толщины, в один ладонный обхват, головы бриты у всех. Мальчики и девочки – едва различимые, а со спины и неразличимые вовсе – ждали сигнала к отходу.

Сюда же, к поезду, подъехала нанятая Деевым на привокзальной площади телега, куда усадили малышню из штабного и уложили лежачих. Возница обоза смотрел на безодежную детскую армию и молча крестился.