Читать книгу "Химмельстранд. Место первое - Йон Айвиде Линдквист"

А то, чем они занимаются с Джеймсом Стюартом, совсем не метафора. Физическая работа, одышка, пот… и ее бледные вялые телеса. Как сказал Дональд – прокисшая квашня. Жир безобразно трясется. Она попыталась вывернуться, но Джимми прижал ее к траве и продолжал свое дело. Теперь она ничего не чувствовала, кроме грубых толчков, и больше всего ей хотелось плакать.

Наконец Джимми кончил и оставил ее в покое. Встал и ушел, оставив ее лежать на траве, как раздавленную жабу. Боже, как я безобразна… Майвор, совершенно голая, встала на четвереньки и поползла собирать свою одежду, чувствуя себя самой уродливой женщиной в мире. И ради этого она лишилась всего…

Она, сжав зубы, оделась и пустилась догонять Джимми – тот успел пройти не меньше пары сотен метров. Только сейчас она заметила черную полоску над горизонтом. Оглянулась – кемпер маячит далеко позади. Туда она не вернется ни за что.

– Ох, – сказала Майвор, пощупала ноющую промежность и сморщилась: – Ох, какой стыд.

Ты этого хочешь, Майвор?

Нет, это не его голос. Это не голос Джеймса Стюарта. Невинная, скрашивающая жизнь фантазия потеряла невинность, а вместе с невинностью и смысл. Ей хочется плакать, но даже слез не осталось.

Что ты хочешь?

Но это и не голос Бога. Бог никогда не говорит с ней так ясно и четко. Это ее собственный голос. Она разговаривает сама с собой в этом пустом поле, где для нее ничего не осталось. Ни надежды, ни будущего, ни прошлого.

Что ты хочешь?

Может быть, она и знает, что хочет. А может быть, и нет. Но остается только одно. Она пригладила брючный костюм, потуже застегнула сандалии и пошла за Джеймсом Стюартом.

Туда, к растущему мраку над горизонтом.

* * *

На этот раз Петер гнал. Он знал, куда едет, и даже если бы не знал направление, все равно бы нашел. Зов крови. И по мере того, как росла поначалу еле заметная черная полоса над горизонтом, в нем росло чувство пустоты. Он совершенно пуст. Если пустота может быть совершенной, это как раз то, что с ним происходит. У него отняли все, а то, что не отняли, он оставлял без всякого сожаления. В этом есть покой. Он спокоен. Петер отчасти понимал Изабеллу.

Исчезнуть. Раствориться. Избежать.

Не так просто отказаться от воли к жизни. В обычных обстоятельствах это почти невозможно. Но здесь-то ни о каких «обычных обстоятельствах» и речи быть не может. К тому же этот мрак не просто манил его, он засасывал. Теперь, чтобы увидеть голубое небо, надо нагнуться к лобовому стеклу и посмотреть вверх.

В нем нарастала странная легкость, будто наконец-то удалось сбросить с плеч тяжелую ношу.

До стены осталось метров сто. Он включил радио. Пара секунд молчания, после чего Ян Спарринг начал композицию Петера Химмельстранда:

Жизнь всегда баловала меня, Подумайте сами, как я богат, Не могу припомнить, чего у меня нет…

Петер перевел рычаг в режим парковки, открыл дверцу и вышел из машины. Мотор продолжал работать. Окинул взглядом стену тьмы, занимающую полнеба.

А если и были мелкие горести, То я их не замечал, Как не замечают тени облаков, Когда светит солнце…

Он сделал несколько шагов. Трава под ногами выглядела как темная масса. Петер сначала решил, что это прихоть освещения, но быстро понял, что освещение ни при чем – глаза застилали слезы.

Он знает, что это за песня…

Кто-то любит меня там, в небесах, Иначе бы не одарил так щедро.

Его начала бить дрожь. Он попытался вытереть лицо, но из этого ничего не вышло – слезы лились ручьем.

И так, плача, он сделал последний шаг – и погрузился в сплошную тьму.

Почему именно меня? Как мало мы понимаем…

Голос Яна Спарринга продолжал звучать в ушах, хотя радио умолкло, как только он переступил границу мрака. Ну что ж… свет погасшей лампы тоже на какой-то миг задерживается на сетчатке.

Потом наступила тишина. Плотная, компактная тишина. Он прислушался, но ничего не услышал, кроме собственного дыхания. Петер щелкнул пальцами, потом хлопнул в ладоши. Звук ушел в никуда, ни от чего не отразившись.

Пустота.

Он сделал круг, потом еще полкруга. Пошел туда, откуда пришел, – вернее, так ему казалось, уверенности не было. Нигде ни проблеска света. Почти невозможно ориентироваться, если сами понятия «направо, налево, прямо» теряют смысл. Уже через минуту ему показалось, что попробовал все направления, но выход не нашел. А может быть, прошла не минута, а пять – время тоже потеряло значение. Если нет цели, если нечем измерить пройденный путь – какую роль играет время, потраченное на прохождение неизвестного отрезка от неопределимой точки «А» до неопределимой точки «Б»?

Заблудился.

Петер сел на невидимую траву. Слезы по-прежнему текли ручьем, и он даже не пытался их остановить. Трава… когда он погладил ее рукой, возникло ощущение, что это не трава, а металл. Или пластмасса, или камень. Или мясо. Что угодно. Хочешь, чтобы был металл, – пожалуйста. Металл.

Я в темноте. Не в той темноте, которую можно определить отсутствием света, а в темноте, которой незнакомо само понятие «свет».

Он сложил руки на груди и начал раскачиваться, как в молитве. Ему стало страшно, но он тут же спросил себя: почему? Чего я боюсь? Человек боится не темноты самой по себе, он боится неизвестности, которую она скрывает.

Но это не та темнота – это другая темнота.

Петер постарался расслабиться, сделал глубокий вдох. Провел рукой по траве – оказывается, он сидит на кафельном полу. Пусть. Он пришел сюда по своей воле, он сам выбрал этот мрак, чтобы завершить свой путь. Завершить свободным падением. Вот именно. Вот что напоминает эта темнота – свободное падение.

Он встал, поскользнулся на идеально гладком кафеле и пошел. Теперь он уже не думал, что направление играет хоть какую-то роль. Скоро звук изменился. Каждый шаг сопровождался гулким эхом, отражаясь от невидимых стен.

Он в туннеле. Ему показалось, что вдалеке, у выхода, промелькнула тень автомобиля, едущего по… Свеавеген?

Брункебергский туннель.

Он сделал несколько шагов, вытянув руки, чтобы не наткнуться на стену. Никакой стены не было. Он посмотрел туда, где, по его расчетам, должна была быть Свеавеген с ее лихорадочным движением, но теперь и там царил полный непроницаемый мрак.

Еще несколько раз ему казалось, что он видит выход, даже не выход, а другое место, что-то иное, чем темнота. Он шел туда, но там тоже ничего не было. Тот же мрак. Возможно, потому, что искал не слишком старательно. Он не хотел отсюда уходить. То, что он ищет, где-то здесь.