Читать книгу "Тайны Торнвуда - Анна Ромеро"

– Совершенно верно.

– Должно быть, он все же любил ее.

Хоб взял тетрадь для рисования, принадлежавшую Тони, и стал рассматривать крохотного зимородка, живо выполненного тушью.

– Как он мог не любить ее, детка? – тихо проговорил он. – Как мог кто-то не любить ее? Она одна на миллион.

Глава 24

Луэлла в огромной широкополой шляпе, закрывающей ее лицо от солнца, в полотняных перчатках, работала в саду. Она помахала мне, увидев мой автомобиль, встретила у ворот, провела в сад, на удивление довольная.

– Одри! Какой приятный сюрприз, я как раз думала о вас с Бронвен, прикидывала, когда же увижу вас снова. – Она нахмурилась. – В чем дело, милая? Вы что-то осунулись.

– Я только что от Миллеров, – начала я, затем смешалась.

По дороге сюда я планировала провести свое расследование; мне столько нужно было узнать, столько вопросов вертелось на языке. Но увидела озабоченную улыбку Луэллы, уловила тревогу в ее глазах. Зная, что за этим фасадом таится постоянный страх услышать очередные дурные вести, я поймала себя на том, что необходим более ненавязчивый способ ее расспросить.

Мой голос звучал напряженно.

– У Хоба приличная коллекция художественных работ Тони, ведь так?

Улыбка Луэллы дрогнула.

– О, в самом деле?..

Нелепо, но у меня защипало глаза. Затем внезапно накатила злость – на себя, на Луэллу и, непостижимым образом, – на Тони.

– Почему вы не сказали мне, что Тони был сыном Хоба? – Я не узнала свой голос – чужой, искаженный и резкий. – Вам не кажется, что Бронвен следует знать своего родного деда? Я обращалась с Хобом ужасно, считая его интерес к моей дочери неуместным, может, даже извращенным… Только сейчас мне стало известно, что все это время он знал, что она его внучка, потому так себя и вел, а я наворотила таких дел. Как вы могли, Луэлла? Как вы могли скрыть это от нас?

Эта вспышка эмоций ошеломила меня, но Луэллу она, кажется, ничуть не смутила. Она особенно аккуратно положила секатор на край птичьей купальни и сняла перчатки. Руки у нее были маленькие и розовые, влажные. Она крепко сжала мою руку.

– Простите, милая. Я действительно сожалею. Каждый раз, видя вас и Бронвен, я пыталась собраться с духом, чтобы рассказать вам обеим о Хобе. И каждый раз у меня не получалось.

Напряжение покинуло меня, злость исчезла так же быстро, как возникла.

– Я так плохо с ним обращалась, Луэлла. Видели бы вы его несчастное старое лицо.

– Он переживет.

– Он все мне рассказал. Как вы познакомились в юности и как он воевал во Вьетнаме, а потом вернулся с расшатанной психикой, и как Сэмюэл повлиял на ваш брак с Кливом. Потом – письма в полости дерева и ваш план сбежать и продавать чатни, хотя вы были никудышной поварихой, чему я поверить не могу, потому что ваши пирожные просто… просто…

Слезы жгли глаза, и я вытерла их.

Луэлла достала из рукава скомканный носовой платок и протянула мне:

– У вас с Хобом было сегодня непростое утро.

– Да. Пожалуй, да.

Она вздохнула, потом повернулась и пошла по дорожке к дому. Уже у веранды она оглянулась.

– Идемте, – хрипло проговорила она. – Думаю, нам нужно выпить чего-нибудь крепкого. И я имею в виду не лаймовую настойку.

* * *

Луэлла налила херес в рюмочки из матового стекла. Я выпила тошнотворный напиток одним глотком, затем полезла в свою сумку-торбу и достала письмо. Передавая его Луэлле, я мысленно вознесла молитву, чтобы она поняла.

Луэлла с подозрением уставилась на смятую записку.

– Что это?

– Это от вашей матери. Она написала его Сэмюэлу после его возвращения с войны.

Луэлла взяла письмо, но не развернула сразу. Повернула его в одну сторону, в другую, очевидно озадаченная.

– Я нашла его в поместье, – объяснила я, старательно подбирая верные слова. – Сэмюэл прятал его за старой фотографией в рамке. Думаю, он не… Это было… о черт, Луэлла. Прошу, просто прочтите его.

Она целую вечность изучала мое лицо, потом поднялась. Следом за ней я спустилась с веранды и прошла в тень раскидистой сливы, где мы сели на садовую скамейку. Перечный запах раздавленных настурций окутывал нас. Где-то высоко в ветвях над нами пронзительно зажужжало насекомое, своим продолжительным воплем заставившее меня поежиться.

Луэлла с бледным лицом расправила письмо на коленях и начала читать.

Нас окутала тишина, нарушаемая лишь веселой песенкой сорокопута в ветвях араукарии и тихим поскрипыванием бельевой веревки. День был приятный, а херес немного снял нервное напряжение. Если бы мое сердце не билось так неровно, если бы от мыслей не шла кругом голова, я, наверное, свернулась бы клубочком на теплой траве и погрузилась от усталости в дрему.

Луэлла сложила письмо и откинулась на спинку скамейки.

– Оно датировано днем ее смерти.

– Да.

– Она написала, что приведет познакомиться с ним… кого-то особенного. Думаете, она имела в виду… – Луэлла сухо кашлянула. – Она имела в виду меня, верно?

– Я так думаю.

Запрокинув голову, Луэлла сосредоточенно посмотрела в небо. Кожа ее пухлой шеи была гладкой, как атлас. По дрожанию ее губ и розовым пятнам на щеках я поняла, что она находится сейчас в преддверии своего внутреннего шторма.

– Я ее не помню, – сказала она. – Точнее, помню смутно. После ее смерти я привыкла притворяться, что маленькая Лулу ушла на небо вместе с ней и что я другой ребенок. Я даже настояла, чтобы дедушка Якоб называл меня Луэллой, а не… Ох…

Шторм разразился. Лицо Луэллы сморщилось, из глаз хлынули слезы. Я колебалась лишь одно мгновение, обняла ее и держала, пока она плакала. Она была крупной, высокой и полной, но здесь, в тени сливы, казалась хрупкой и беззащитной, маленькой девочкой, безутешно рыдающей по своей потерянной матери. Я обнимала ее крепко, поглаживала по спине, успокаивала, как умела, звуками без слов, как обычно успокаивала свою дочь.

Она отстранилась, слабо улыбнулась мне.

– Знаете, когда я сказала, что не помню ее, это не совсем так. Полагаю, безопаснее убрать воспоминания прочь, запереть их там, где они не могут тебя ранить. Но, Одри, остался какой-то калейдоскоп. Вспышки тут и там, как обрывки сна. Я помню себя на травянистой поляне, сказочное место, где на деревьях множество птиц. И мама называет их имена – свистуны и вороны-флейтисты, крапивники, мухоловки. И я помню, что она всегда казалась печальной. Не скажу – подавленной, но за ее улыбкой часто стояла тень грусти. Кроме единственного раза, когда она светилась от счастья. – Луэлла посмотрела мне в глаза и попыталась улыбнуться, но на реснице у нее застыла слезинка. – Это была ночь ее смерти.