Читать книгу "Елизавета Петровна. Императрица, не похожая на других - Франсина-Доминик Лиштенан"

Оккупанты не щадили лесов Восточной Пруссии. Привычные к избытку топлива, они пренебрегали всеми законами культурного лесопользования. К тому же русской армии требовались балки, доски и бревна, а также дерево для производства древесного угля, предназначенного для горячей ковки и получения смолы, в которой чрезвычайно нуждался флот. Офицер Яковлев признавался, что стародавний прусский закон, запрещающий рубить сучья без дозволения лесной охраны, привел его в замешательство. Чего ради везти строительный лес из Польши, когда его сколько угодно здесь, в окрестностях городов? Его соотечественники валили деревья тысячами, причем именно вблизи от Кенигсберга; территория Куршской косы стала непригодной для обитания из-за того, что на вырубленные пространства наступали дюны. Корф на сей раз не колебался: когда строевого леса, пригодного для утилизации, более не оставалось, он приказывал разрабатывать леса, находящиеся в частной собственности. Русские, с одной стороны, старались уважать германские традиции, а с другой, стирали с лица земли все, что было связано с моральными, культурными и политическими установлениями Фридриха II.

Любое напоминание об этом короле попало под запрет: прусский орел исчез со стен зданий и газетных страниц, во всех казенных помещениях убрали портреты Гогенцоллерна, повесив вместо них Елизаветины. Русские офицеры бдительно следили за почтой, письма перед отправлением прочитывались, потом заклеивались и, если никаких проблем не возникало, отсылались адресату. Однако издательское дело в ту пору процветало: Якоб Кантер получил императорскую лицензию на создание издательского дома, Гарткнох готовил к публикации труды Канта, Гамана и молодого Гердера, который обосновался в этом университетском городе благодаря поддержке русского военного врача. Несмотря на оккупацию, столица Восточной Пруссии нисколько не утратила своей привлекательности в глазах интеллектуалов.

В отношении населения захваченного края русское правительство чередовало заигрывания и угрозы. Местные газеты в один голос превозносили роскошества Санкт-Петербургского двора, великодушие и человечность императрицы Елизаветы. Не иссякали и хвалы, расточаемые оккупационным властям под началом Фремора и Салтыкова и правлению Корфа: кто, как не они, обеспечивает поселянам и знати покровительство ее императорского величества? Фермор с первых же дней своего пребывания в Кенигсберге принялся старательно вводить в регионе все официальные русские праздники. 29 января 1758 года он распорядился праздновать «День вновь обретенного покоя»; каждая победа русских становилась поводом для торжественной церемонии, которая затем должна была ежегодно повторяться. Она неукоснительно сопровождалась церковной службой, во время которой пастор был обязан произнести проповедь во славу России; всякий намек на притеснения, связанные с оккупацией, любая жалоба на финансовые трудности, навязанные населению, — за все это полагались суровые кары. Но однажды некоего священника все-таки занесло, и тогда Фермор распорядился, чтобы тексты проповедей подвергались цензуре. Он также вменил в обязанность возносить молитвы за Елизавету, причем верующие должны были молиться непременно вслух. По воскресеньям всякая профессиональная деятельность запрещалась, даже поселяне волей-неволей шли в церковь — от такого принуждения даже бесправный русский мужик у себя на родине был избавлен. Устремления воинские и церковные по всякому поводу совпадали, как это принято на Руси. Стоило верующим затянуть «Тебе, Бога хвалим», с крепостных стен им в ответ гремели пушечные залпы, а по улицам торжественным маршем топали войска.

Корф, хоть и питал склонность к роскоши, не забывался. Он искал общества местных олигархов; молва утверждала, что он влюбился в графиню фон Кейзерлинг, урожденную Каролину фон Труксесс-Вальдбург, хозяйку самого шикарного из кенигсбергских салонов. Наподобие русской государыни, он тоже не обращал особого внимания на социальное происхождение своих сотрапезников: чтобы получить приглашение к нему, было достаточно иметь некоторые заслуги. Так, среди самых обласканных гостей Корфа встречались университетские профессора. К завтраку в свои дворцовые апартаменты он приглашал местных бюргеров. И худо приходилось тому, кто не был с ними достаточно любезен! Корф созывал дворян и богатых горожан на свои ужины и балы, где строго соблюдались требования к парадной форме одежды. По русскому придворному обычаю он регулярно затевал маскарады, в которых участвовали жители города, ошеломленные роскошной иллюминацией и фейерверками, устроенными на средства налогоплательщиков.

Знамена, расшитые латинскими изречениями, аллегорическими изображениями и эмблемами, славящими Елизавету, напоминали о терпимости и милосердии завоевателей.

Университет принимал участие в этих празднествах, но включался в действо не с самого начала, а спустя два дня. Тогда студенты и преподаватели собирались во дворе, чтобы присутствовать при торжественном шествии правителя, сопровождаемого военными. Уклониться от этой обязанности значило поставить крест на своей карьере, ибо служебное продвижение каждого зависело от решений Елизаветы. Иммануил Кант обратился к ней с просьбой предоставить ему кафедру логики и метафизики[19], — тщетно: хотя он принимал кое-какие риторические предосторожности (именовал себя преданным рабом ее величества), его ходатайство проигнорировали.

Между тем императрица объявила себя гарантом независимости университетского обучения. На занятия туда записались восемнадцать русских студентов. Кое-кто из офицеров императорской армии тоже прошел тамошний курс, в том числе у этого Канта, в ту пору молодого преподавателя, который давал им также и частные уроки. Казалось, Кенигсберг становится вторым университетским городом гигантской империи после Москвы, где высшее учебное заведение было открыто в 1755 году. Русские власти проявляли особый интерес к библиотекам, где они распорядились вести систематический учет фондов. Эти фонды должны были послужить образцом при выборе книг, приобретаемых для Петербургской академии наук и Московского университета.

Офицеры с размахом пользовались своим мирным пребыванием в Кенигсберге: все их время занимали театры, маскарады, карты, бильярд, таверны и женщины легкого поведения.[20] Эта праздная жизнь позволила им также открыть для себя евреев — народ, которому запрещалось селиться на российской территории. Болотов восхищенно любовался рынками, где израилиты в традиционных одеяниях продавали диковины любого сорта. Благодаря своим друзьям он смог посетить кенигсбергскую синагогу. Он оставил нам подробное описание, свидетельствующее об уважении к любой религиозной практике, воодушевленной глубокой верой, какая исходила от этих людей, что там молились. Однако само богослужение оказалось выше понимания молодого офицера, и он, взбудораженный звуками, которые для его слуха были дисгармоничными, и странной молитвенной жестикуляцией прихожан, не выдержал и расхохотался. Прежде чем покинуть синагогу, он не преминул обратиться к старейшим из присутствующих с благодарностью, что доставили ему такое «развлечение». Но до последнего предела его изумление дошло тогда, когда ему довелось побывать на свадьбе в доме богатых еврейских коммерсантов: по сути, его сотрапезники ничем не отличались от того высшего прусского общества, к которому молодой переводчик успел привыкнуть, настолько безукоризненно ассимилировались зажиточные израилиты, в особенности дамы. И в то же время русские власти с подозрением относились к евреям — выходцам из Польши; архивы канцелярии Кенигсберга свидетельствуют о том, что судебные процессы по обвинению их в воровстве, шпионаже и изготовлении фальшивых монет стали затеваться чаще. А указ от 25 сентября (6 октября) 1761 года приравнивал евреев, среди прочего, к браконьерам. Читая акты Тайной канцелярии, нетрудно заметить, что среди русской элиты того времени возникло увлечение франкмасонством. Его «импортировали» в Россию офицеры-иностранцы, в числе коих был генерал Кейт, тем временем перешедший на службу к Фридриху II. Сама же Елизавета под влиянием высших чинов своей церкви по-прежнему считала, будто масоны практикуют кровавые языческие обряды, противоречащие предписаниям православия. Она не стала добиваться запрещения франкмасонства, но те, кто к нему примкнул, считали за благо это от нее скрывать. Пребывание в Кенигсберге для многих молодых офицеров, таких как Александр Суворов или Григорий Орлов, стало поводом посещать масонские ложи сколько вздумается. В 1760 году «братья», русские и местные, собирались на постоялом дворе «Три короны» (то есть прусская, польская и российская); эти контакты, несомненно, способствовали распространению франкмасонства в России в ближайшие десятилетия. Восточные религиозные обряды озадачивали население Кенигсберга, но не оскорбляли его чувств: жители с любопытством глазели на большие православные церемонии, как, к примеру, водосвятие, которое праздновалось в начале каждого года. Старинный храм общины кальвинистов служил теперь гарнизонной церковью, где собирались также немногие штатские, исповедовавшие православие. Начиная с сентября 1760 года русские верующие проводили свои богослужения в церкви Святого Николая (она же Штейндаммер-кирхе, ныне разрушенная). Она слыла одним из красивейших готических храмов города, и ее не превратили в недействующую — вместо этого ее реставрировали и привели в соответствие с надобностями восточного ритуала: там устроили иконостас, соорудили люстры, украшенные двуглавым орлом, и, наконец, упразднили скамьи. Ввиду сложившейся ситуации Елизавета направила туда архимандрита Ефрема с многочисленной свитой попов, певчих и монахов. Едва вступив в пределы города, это высокое духовное лицо получило право на почести, равные тем, какие полагались правителю. Он поспешил благословить бывший лютеранский храм, дабы окончательно преобразить его в православный. Корф потребовал, чтобы католическое и протестантское духовенство приняло участие в торжественном открытии Ефремом этой церкви. Населению от всего этого стало несколько не по себе, люди усмотрели в этой демонстрации притязания на моральное превосходство, хотя русские никакого прозелитизма не допускали. Кое-кто расценил это как знак, что оккупация Восточной Пруссии затянется надолго. Их опасения подтверждались и тем, что прусского орла везде и всюду упорно заменяли двуглавым.