Читать книгу "Белый олеандр - Джанет Фитч"

— Дыши, — сказала я ей на ухо. — Пожалуйста, Ивонна, не сдавайся.

Она попыталась, несколько раз неглубоко вздохнув, но это было так больно. Ивонна упала обратно на подушку, она слишком устала, чтобы сражаться дальше. Все, что она могла сейчас, — стиснуть мне руку. И я подумала о ребенке, запертом у нее внутри, о том, что она была так же связана со своей матерью, а та — со своей, и так дальше, назад, поколение за поколением. Длинная цепь катастроф, которая привела Ивонну в эту больницу, в этот чудовищный день. И не только ее. Интересно, каким будет мое собственное наследие.

— Лучше бы я умерла, — прошептала Ивонна в цветастую наволочку, которую я принесла из дома.

Ребенок родился через четыре часа. Девочка, пять тридцать два пополудни. Близнец по гороскопу. На следующий день мы уехали домой. Рина встретила нас у приемного отделения, в палату войти она отказалась. Мы подошли к прозрачному окошку в боксе для новорожденных, но девочку уже унесли. Рина не согласилась бы взять ее домой даже на неделю или две. «Сразу уйти, — самое разумное, — говорила она Ивонне еще до родов. — В этой игре только проигрываешь. Можно привязаться».

Рина была права, думала я, толкая к выходу кресло с Ивонной, хотя она меньше всего беспокоится о приемной дочери, просто не хочет стать приемной бабушкой. Своих детей у Рины не было, и она никогда их не хотела. «Что мне с этого будет?» «От детей меня просто тошнит, — говорила она Ивонне, — постоянные вопли, кормежки, какашки… Хочешь рожать — подумай хорошенько».

На больничной стоянке из машины выскочила Ники с воздушными шариками, протянула их Ивонне, обняла ее. Мы помогли ей забраться на заднее сиденье. Ивонна до сих пор была очень усталой, едва могла ходить. В левой ноге защемило нерв. Врач ее разрезал, болели швы. От нее пахло чем-то кислым, как от старухи. Вид у Ивонны был такой, будто ее только что сбила машина. Рина старалась даже не смотреть на нее. Я села рядом с Ивонной на потертом заднем сиденье, она прислонилась ко мне, положила голову на плечо.

— Спой «Мишель», — прошептала она.

Машина дернулась, поехала, скрипя и позвякивая. Я взяла ее за руку, положила другую ей на лоб, как Ивонна любила, и тихонько запела своим хрипловатым голосом: «Michelle, ma belle…»

Песня успокаивала ее. Ивонна положила голову поудобнее и задремала, сунув в рот большой палец.

Неделя шла за неделей, но Сьюзен не звонила и ничего не сообщала о свидании с матерью. Получив мое согласие, она тут же пропала. Прошел май, потом июнь. Я сидела у реки, глядя, как цапли и болотные птицы ловят рыбу в прозрачном потоке. В Маршаллской школе сегодня был выпускной день, но я не видела причин идти туда. Мать тоже не пошла бы, даже если бы была на свободе. Ее интересовали только те церемонии, которые она устраивала сама. Пусть это все пройдет тихо и незаметно, как день рождения немолодой женщины.

По правде говоря, мне было страшно, так страшно, что я боялась даже говорить об этом, как будто утром приняла кислоту. Ужас мог открыть пасть и проглотить меня целиком, как акула-молот. Что будет дальше? Я не поступала ни в Йель, ни в Школу искусств, я шла в никуда. Раскрашивала номерные таблички, спала с вором. Он сказал, что я могу переезжать к нему, в любое время. Может быть, я научусь взламывать замки, угонять машины. Почему у матери должна быть монополия на преступления?

Глядя, как мимо течет вода, как цапли прихорашиваются, блестя своими пуговичными глазами, я думала о том, что сказал на последнем уроке мистер Делгадоу. Историю изучают для того, сказал он, чтобы понять, почему мы пришли к той ситуации, в которой находимся сейчас, понять, как она складывалась. С теми, кто не знает своей истории, можно делать что угодно. Именно так образуются тоталитарные системы, сказал он.

Кто я на самом деле? Душа, оккупированная тоталитарным государством матери, историю моей жизни хотят переписать так, как ей нужно. Множество фактов потеряно, я начала собирать некоторые из них, идя вверх по течению, к истокам. У меня появился тайник с осколками памяти в обувной коробке. Там был лебедь, белый деревянный лебедь с длинными черными ноздрями, такой же, как на дымчатом стекле в ванной Клер. Я сидела на этом лебеде и журчала для Энни. На полу лежали деревянные фигурки, шестиугольники, я играла ими, складывала домики и цветочки. Линолеум на кухне был желтый с красными и черными крапинками. Еще были корзины с бельем. Порошки, запах сушилки. Солнечный свет сквозь закрытые жалюзи. Мой палец, продетый в колечко на веревке от лебедя.

Кто такая Энни? Подруга? Нянька? Почему меня приучала к горшку она, а не мать? Что стояло за лебедем и желтым линолеумом? Там были другие дети, вспомнила я, по утрам они уходили в школу. Еще была большая коробка карандашей. Мы жили с этой женщиной, или мать оставляла меня у нее?

И Клаус, этот смутный силуэт. Мой отец. «Мы шире собственной биографии». Где и когда он оставил меня? Мне хотелось узнать, как они встретились, как полюбили друг друга, почему разошлись. Их совместная жизнь виделась мне полем боя с белыми камнями, с воронками, поросшими травой. В этой войне я потеряла все и до сих пор не могла узнать, что у них случилось. А годы наших с матерью путешествий? Почему мы никогда не могли вернуться домой?

Я легла спиной на бетонный склон. Это было лучшее место, чтобы смотреть на небо. Бетонные берега заслоняли его грязные края, подернутые смогом, и оставалась только самая лучшая часть, центр, огромная чаша бесконечной синевы. Она затягивала меня, и я не сопротивлялась. Это не был холодный голубой цвет арктического утра, горевший в глазах матери, это была теплая, нежная, жалеющая синева, чистейший и яркий цвет. Небо Рафаэля. Если не видеть горизонт, легко поверить, что это чаша. Меня гипнотизировала ее совершенная округлость.

Послышались шаги. Ивонна. Тяжелая походка, длинные волосы, как поток воды. Я опять легла, она села рядом со мной,

— Ложись. Смотри, какое потрясающее небо.

Ивонна легла рядом, сложив руки на животе, так же, как во время беременности, хотя под ними уже не было ребенка. Она стала тише, меньше, чем раньше, как высохший лист. В синеве пролетела стая голубей, синхронно мелькая белым и серым на крыльях, будто давали сигналы флажками. Интересно, знают ли они, куда направляются, когда летят вот так, стаей?

Я взяла ее за руку. Все равно что держать в ладони свою собственную ладонь. У Ивонны были распухшие, искусанные губы. Казалось, мы обе медленно плывем в небе, отрезанные от будущего и прошлого. Разве этого не достаточно? Стая голубей — уже достаточно. Можно жить без истории. Может быть, мне стоит бросить эту нитку рассыпавшихся бус, обувную коробку с осколками памяти. Сколько ни находи пропавших кусков, это только сказка, и ничего больше. Почему вместо этого нельзя взять, скажем, цаплю? Никакой сказки, просто длинноногая птица.

Если бы можно было остановить время. И реку, и небо.

— Ты когда-нибудь хотела себя убить? — спросила Ивонна.

— Некоторые говорят, что когда ты вернешься, ты начнешь с того самого места, где остановилась.