Читать книгу "Поклонение волхвов - Сухбат Афлатуни"

В «гроте» сидели отец Кирилл, вчера вернувшийся из Верного, Чайковский-младший и Ego-Кошкин. Ватутина не было, болел – «желчь в голову ударила», говорил Чайковский, которого Ватутин допек своей музыкальной критикой.

Троица изучала карту блюд; блюда они знали наизусть, но таков был ритуал. Рядом стоял официант Рахматулла в шароварах и хлопал ресницами.

Отец Кирилл прочел все разновидности шашлыков, убедился, что салат «Тамерлан» – баранина-делонез, соус пикантный, цукаты, – который он никогда не пробовал, стоит на своем месте, и заказал блинчики.

Чайковский спросил себе ростбиф «Влюбленный хивинец».

Ego сказал, что не голоден, поразмышляв, заказал салатик «Лейли и Меджнун».

Настроения не было. Аппетита не было. Музыка раздражала.

Отец Кирилл вернулся вчера словно в другой город. Всё было напряженным, дул ветер, на въезде долго разглядывали его документы. Еще в Верном услышал, что в Троицких лагерях восстали саперы и шли с «Марсельезой», их остановили. Отец Кирилл вспомнил слова благочинного о неспокойствии, картину и часы. Ехал с вокзала, глядел в спину извозчика, все хотел спросить. Город выглядел напуганным и мертвым, даже жара была какой-то холодной. Алибек ковырялся в земле, сообщил, что в отсутствие отца Кирилла приходили, сказали, что из полиции, узнав, что хозяина нет, попили воды и ушли. Еще приходил мальчик, назвался Исааком, тоже постоял и ушел. «Сын Кондратьича», – понял отец Кирилл. От Мутки ничего не было. Отец Кирилл постелил во дворе, спал вполсна; Алибек вскрыл арбуз и поставил кусок перед спящим…

– Больше двухсот арестовали, – говорит Ego и смотрит на эстраду.

Из-за кулис выплывает квадратная женщина, из головы торчит большое перо.

– Новая звезда, – сообщает Ego.

Приносят запотевшую бутылочку муската.

– С возвращением, Кирилл Львович, и днем вашего появления на свет, – говорит Чайковский и поднимает бокал.

У Чайковского tremolo в пальцах. Чтобы не расплескать, быстро пьет и ставит. По дороге в «Шахерезаду» зашли к нему, Чайковскому, сметя с рояля пепел и колбасные ошметки, показал несколько вещей к «Гамлету». Отец Кирилл открыл рот: музыка была совершенно неожиданной, темной; хорал переходил в марш-фунебр и вдруг рассыпался вальсиком; голоса, всхлипы, диссонансы. Чайковский, разойдясь, стал молотить по клавишам кулаками – оттащили, усадили на грязный диван, успокоили. «Простите, господа». – Чайковский отер лицо краем занавески; пошли в «Шахерезаду».

– А что князь? – спрашивает отец Кирилл.

– С князем-то как раз все прекрасно, получил разрешение покинуть Ташкент…

– Как?

– Не навсегда, разумеется. На месяц, поправить здоровье морским воздухом. Сухум, пляжи, боржоми.

Ego зажмурился, словно сам сидел на пляже. Рахматулла принес салат.

– Так… – заглянул Ego в тарелку. – А кто тут Лейли и кто тут Меджнун?

Женщина на эстраде, качнув страусовым пером, запела:

Не пылкий молодой повесаСумел пленить мой робкий взор —В горах я встретила черкесаИ отдалась ему с тех пор!

Слова сопровождались чем-то вроде танца живота.

– Бурбонскому с его политическими шутками сказали не высовываться, если не хочет себе гран-неприятностей. – Ego запустил вилку в рот и задумался, дегустируя.

– Ходил сегодня к Кондратьичу, – сказал отец Кирилл. – Говорят, съехали.

– Сбежали! – прервал дегустацию Ego. – А лабораторию его, в подвале, соседи стали громить, вовремя полиция подоспела… Опечатали все.

Лицо Ego с майонезом на губе приблизилось.

– Говорят, вашего ребе разыскивают. И вообще, отец Кирилл, будьте осмотрительнее…

– Блинчики «Поцелуй пери»! – водрузил тарелку Рахматулла, взмахнул ресницами и вылетел из «грота».

– Раньше они были безымянные, – сказал отец Кирилл. – И стоили дешевле…

– А в Верном что, расскажите, – спросил Чайковский, которому все не несли его «Хивинца».

– В Верном… – Отец Кирилл разглядывал блинчики. – Сам городок небольшой, незамечательный. С преосвященным встречался, в консистории был. Ну, так это вам, наверное, не так интересно.

– Нет, почему. – Ego поцеловал салфетку и отложил в сторону. – Церковь нас очень интересует. Со всех сторон слышно о недовольстве низшего духовенства против высшего.

– Прошу простить, мне что-то не по себе. Неспокойно.

Ego и Чайковский смотрят на него.

В зал входит пара в белых кителях. Один остается у выхода, оглядывает интерьер, сидящих и женщину с пером. Второй, усатый, крадется вдоль стены, стараясь не привлекать внимания, и, конечно же, привлекает. Разговоры и шум делаются тише.

Останавливает Рахматуллу, тот шевелит губами и кивает на один из «гротов».

– Отец Кирилл Триярский? – Усатое лицо заглядывает в «грот»; позади хлопает ресницами Рахматулла.

Отец Кирилл поднимается.

– Простите, что обеспокоил. – Приближаются усы.

Тихо, почти шепотом:

– Дело срочное, нужно исповедать одного заключенного, при смерти… Сожалею, что отвлекаю вас от такой интересной трапезы.

– Да, разумеется… Но почему не отец Филипп, он же при тюрьме?

– Не имею чести знать-с. Меня только отправили за вами. Причину на месте скажут.

Отец Кирилл простился с товарищами.

– Так и не вкусили поцелуев пери, – попробовал шутить Ego.

Вышли из зала.

Была я белошвейкойИ шила гладью,Потом ушла с саперомНарод освобождать я,

– пела им в спины певица, имя которой отец Кирилл не запомнил, да и зачем? Когда начнется конец света, в «Шахерезаде» так же будут распевать куплеты со смелыми намеками на неких всадников и звезду, которая испортила питьевую воду.

На улице было темно и душно, подъехала пролетка.

Отец Кирилл собирался заехать за епитрахилью и прочим, но ему ответили, что там все есть, а времени нет.

Усталость навалилась на отца Кирилла. Он словно впал в оцепенение, хотя сердце стучало, как барабан.

Зажигались и гасли картины его пребывания в Верном. Одноэтажная гостиница, скрипкие полы. Следов землетрясения, которые видел в том году, уже нет. Короткий разговор с протоиереем, отцом Иннокентием. Итак, владыку переводят… Жалко! Столько он сделал, столько мог еще сделать. Сослужил владыке в Вознесенском. Купил открытку с видом этого собора, деревянного чуда. «Милая Мутка, твой верный – в Верном…» Наконец у владыки. Владыка сразу сказал, что его переводят, вопрос решенный. «Теперь я не могу вас держать. Ваше прошение о переводе в Японию у меня, могу подписать, пока во власти». Отец Кирилл просит время подумать: заявление писалось три года назад… «Да, много воды ушло… Пару раз писали мне из Японии, насчет вас. – Владыка говорит с приятным кавказским акцентом. – Не отпускал потому, что мало тут, в Туркестане, духовенства, а культурного, образованного – совсем… Беда всей современной России, что церковь здесь, а интеллигенция – здесь, гордая и озлобленная». Владыка садится в кресло. Говорит о молодежи, что она уходит от церкви. «Нужно этот исход остановить, только как? Скажу один пример. Лет уже двадцать назад, когда недолго был архимандритом в Тифлисской семинарии… Учеников много, но двое выделялись жаждой образования, широкого и свежего. Одного звали Джугашвили, Иосиф Джугашвили, умен, но самонадеян, несколько раз ловил его на чтении политической литературы, делал внушения. Один раз он у меня прямо из рук вырвал книги, которые я забрал. Что делать? Пришлось отчислить за безобразие. И что думаете? Спутался с социалистами, стал подпольщик, в какой-то партии, имя коим легион, сослан в Сибирь, бежал, статейки печатает, меня в одной помянул, мол, спасибо, что ускорил его вступление на путь борьбы… А ведь надежды подавал, мог бы хорошим миссионером стать…» «А второй?» – спросил отец Кирилл. «Второго не отчислял. Гурджиев Георгий, из армян, очень мыслящий. И тоже ушел из церкви, и куда? В теософию. Написал мне недавно из Москвы, целое общество там собрал. Пишет, много странствовал и размышлял, постигал первоосновы, узрел единство всех учений, теперь хочет их объединить… Я уже передал письмо в наш „Вестник", пусть напишут, такое оставлять нельзя… Вот куда они идут, одни в социализм, другие в оккультизм, не знаю, что хуже». Отец Кирилл чувствует, что владыка его для чего-то еще держит. Наконец: «Да, была тут посылочка для вас из Японии, уже два месяца дожидается, архиепископ Николай на одре просил передать… – Владыка достает футляр, раскрывает. – Ну, что называется, распишитесь в получении». Владыка протягивает футляр с камешком. «Владыка, – пересохшим языком начинает отец Кирилл, – может, он лучше здесь, в епархии, останется? Или в оклад иконы…» «Да вы будто его боитесь…», – говорит владыка, прищурив глаз. Отец Кирилл заверяет, что не боится, но с камнем связаны некоторые воспоминания; повторяет желание оставить его в епархии. Владыка, помолчав, говорит, что раз блаженной памяти архиепископ Николай завещал это отцу Кириллу из рук в руки передать, значит, что-то провидел в том, чтобы камень был именно у отца Кирилла и ни у кого другого. «Так что не спешите его оставлять. Сам я уже скоро отбываю, заниматься вашей драгоценностью времени нет, потом прибудет другое начальство… А насчет перехода подумайте…» Отец Кирилл обещает подумать; сердечно простился, вышел. На диване, обтянутом белой материей, сидят еще несколько человек, дожидаясь приема. Остальные дни в Верном проходят пусто и тревожно. Желания его сбылись, его готовы отпустить в Японию; звезда, которую передал ему пред самой смертью отец, а он оставил «до возвращения» отцу Николаю, снова с ним. Оканчивает дела в консистории, ест пирог в уютном семействе Фауст (дальняя родня с материнской стороны), ходит по выставке местных художников: степь, переселенцы, киргизы в юрте, портреты начальства. Футляр носит с собой, не решаясь оставить в номере.