Читать книгу "Остров Сахалин - Эдуард Веркин"

Он помолчал.

– К сожалению. К сожалению, мы ошиблись… Хотя нет, мы не ошиблись! Но кто же знал?! Это землетрясение спутало все планы, началось какое-то безумие… Даже здесь – безумие, паника… Могу представить, что творилось там, за проливом. Как, кстати, ваше здоровье?

– Благодарю, – кивнула я. – Я к ним почти привыкла.

– Да-да, я вижу… – смутился профессор. – Это, конечно…

– Правда, теперь они черного цвета, – добавила я. – Но к этому тоже привыкаешь.

– Разумеется, – вздохнул профессор. – Разумеется, с этим ничего поделать нельзя… Да, Сирень, у вас были самые чудесные глаза. Синие, как южное море. Чистые, как горные реки. Ах, Сирень, ваши глаза извиняли все банальности, сказанные про них…

Мы помолчали.

– Это был боец береговой охраны, – сказала я.

– Что? – не понял профессор.

– Офицер береговой охраны. Его звали Рензо Тё.

Он лежал в беспамятстве в ожоговом отделении. Третья степень, обширные очаги по всему телу. Но голова сохранилась удивительно. Отец навещал Рензо в госпитале и увидел меня. Спустя три дня Рензо умер, так и не придя в сознание, а его отец велел отдать глаза сына мне.

– Я вижу вас глазами лейтенанта Тё, – сказала я.

Его отец, он иногда заходит в наш дом и смотрит на меня.

– А как ваш… – Профессор смутился окончательно.

– С ним все благополучно, – ответила я. – Вы же знаете, в Императорском госпитале прекрасное отделение радиологии.

– Да, я знаю. Вы молодец, Сирень, большой молодец. Может, вы все-таки хотите кофе?

– Пожалуй, – согласилась я.

– Да, я сейчас, конечно.

Профессор положил папку на стол и убежал варить кофе. В кофе профессор разбирается неплохо, как, впрочем, все люди, разбирающиеся в табаке и виски. Если бы не его пристрастие к омерзительным сигарам из водорослей, я бы могла сказать, что у профессора есть вкус.

Глазами лейтенанта Тё туча села на гору, и начался дождь.

В дождь дома у Ода особенно хорошо, я думаю, он не случайно выбрал это место, где дождь идет чуть ли не каждый день. Дом оживает, по крыше будто топают мягкие лапы, капли стучат по перилам, в крыше имеются нарочные отверстия в кровле, и дождь проникает в дом, в специально подставленные ведра, профессор Ода любит быть окруженным живыми звуками. А где-то наверху еще звенят дождевые колокольчики.

Профессор вернулся на веранду с большой кружкой и коробкой мерзких сигар. Ода явно намеревался обсудить рукопись обстоятельно. Вообще-то я полагала, что Ода вернет папку и пошлет меня куда подальше, однако он так не поступил и вызвал к себе на беседу.

Я отхлебнула горячий кофе, профессор закурил.

– Я представляю, что вам пришлось пережить, – сказал профессор. – Знаете, мне в свое время не посчастливилось попасть в зону Большого Цунами, не очень приятные воспоминания. Хуже, чем война. Так что я понимаю ваши чувства. Да, понимаю… Но вы должны были действовать как наблюдатель, как беспристрастный свидетель. Однако ваш текст…

Профессор притянул папку к себе, открыл, нацепил на нос пенсне и стал читать, постоянно трогая страницы, щурясь и морщась.

Я знаю, что он любит подниматься по утрам в гору, его коленей еще хватает на это. Раньше я тоже с ним поднималась, утром там интересно – туман ползет между искривленными, завязанными в узел деревьями и синими камнями, поросшими синим мхом. На гору Ода поднимается с одной-единственной целью – встретить рассвет. Там он очень хорош. Там он внезапен. Однажды я встретила его на горе – туман вспыхнул золотом, заискрился, и резкий порыв ветра сдернул его, как покрывало. Профессор, кажется, верит, что там живут какие-то боги, но я знаю, что нет. Там нет бога. Его вообще давно нет на Земле. Что ему тут?

Он далеко. Миллиард параллаксов, миллиард секунд, синяя планета в системе теплого желтого карлика. Ждет, пока мы постучимся в дверь его дома.

Но рассвет на горе все равно хорош.

– Знаете, а я ведь знал одного Фукуи, – сказал профессор. – Он был, кажется, гидрологом и мастером сёги… Интересно, это тот Фукуи? Мир стал так тесен, что все время встречаешься со старыми знакомыми, и я не могу понять, плохо это или хорошо…

– Дождь сегодня сильный, – сказала я.

– Наверное, это все-таки не он.

Профессор жевал сигару.

– Не тот Фукуи, по возрасту не подходит… И все-таки я не могу понять, почему вы написали это? У нас ведь имелся определенный план, вы должны были проверить нашу гипотезу на практике…

– Я ее проверила.

– И к каким же вы пришли выводам?

Ода поднял страницу, посмотрел ее на просвет.

– Вы были правы, профессор.

– Да-да, разумеется… Остров – точка отсчета… Вы смеетесь надо мной, Сирень? Какая точка?! Тысячи километров атомного болота – вот какая там точка!

Профессор почти выкрикнул это. Очень разочарован, очень разочарован, я его понимала. Он уже стар.

– Как все некстати, – поморщился профессор. – Очень некстати. Столько усилий, столько трудов… Когда теперь еще представится такая возможность? Мы застряли, как мухи в смоле, динамика едва уловима, я очень рассчитывал на ваши сахалинские впечатления… А у вас беллетристика, Сирень.

Ода с сожалением поглядел на меня.

– Нет, с литературной точки зрения это, безусловно, интересно, – успокоил меня он. – Знаете, мой учитель любил повторять слова одного вашего… Не знаю, как это звучит в оригинале… «Счастлив, кто жил в мгновенья, когда качнулся мир», кажется так.

Я поздно встал. Дорога, ночью, Рим.

– Вы видели… много. Вы могли написать хотя бы про это. Но новеллы! Я совершенно не ожидал такого…

Он снова взял папку, достал из нее последний лист.

– «Мэтр Тоши», «Мордование негра в Углегорске», «Три письма на Окинаву», «Поэт в декабре», «Показания Чека». – Профессор потрогал желтый лоб пальцами. – Почему?! Зачем?

Я молчала.

Профессор снова закурил, глядя в потолок, вслушиваясь в дождь.

– Я не знаю, что с вами делать, Сирень, – сказал он. – Совершенно. С ваших северных приключений прошло скоро как два года, а вы все еще не пришли в себя. Да, потрясения, да, госпиталь и все остальное, но беллетристика… Впрочем, ваш дедушка, кажется, опубликовал мемуары?

– Это было скорее для друзей, – сказала я. – Всего двести экземпляров.

– Но написано, должен признать, недурно. Я в свое время ознакомился, забавные записки, небезынтересные. Кстати, а что вы сами планируете делать со своим текстом?

Ода постучал пальцами по папке.

– Не знаю, – сказала я. – Я еще не думала про это.

Про это я действительно еще не думала.