Читать книгу "Приключения русского дебютанта - Гари Штейнгарт"

— В концентрационный лагерь.

4. Как бабушка спасла Гиршкиных

На парковку Аушвиц 2-Биркенау въехал кортеж БМВ, любимое средство передвижения Владимира в то время. Парковка была пуста, если не считать единственного туристического автобуса; туристы давно из него вылезли, и водитель-поляк убивал время, отмывая с любовным тщанием свои сапоги. Владимир и Морган только что прилетели из Лондона, Коэн приехал поездом из Правы. Попытки Коэна заменить БМВ американскими автомобилями потерпели провал. Джипы «ПраваИнвеста» участвовали в очередных так называемых «учениях по проверке боеготовности», затеянных Гусевым, о которых, вероятно, ни НАТО, ни останки Варшавского договора не были проинформированы. Потому Владимиру и его друзьям пришлось преодолеть расстояние в три километра от собственно Аушвица до дочернего лагеря на машинах военных преступников.

Они поднялись по ступенькам на главную смотровую вышку. То была знаменитая вышка, непременный атрибут каждого фильма о концлагерях. Видимо, ради пущего впечатления режиссеры часто снимали ее с нижней точки. В реальности башня была столь же приземистой и невзрачной, как станционный домик на пригородной нью-йоркской ветке Метро-Норт.

Вид с вышки тем не менее охватывал Биркенау целиком. Внизу пролегали рельсы, по которым подвозилось топливо для печей. Ряды печных труб тянулись до горизонта, напоминая коллекцию игрушечных заводиков, рассеченную песчаным полотном некогда перегруженной железной дороги. Отступая, немцы оставили только печи, взорвав все остальное в последнем пиаровском жесте. Но в некоторых секторах по-прежнему стояли ряды прямоугольных, жмущихся к земле бараков, и, если помножить их на число осиротевших труб, можно было легко вообразить, как лагерь выглядел прежде.

Заглянув в сильно потрепанный справочник по европейским концлагерям, Коэн обвел пальцем горизонт и произнес ровным ТОНОМ:

— Вон там. Пруды с человеческим пеплом.

Он указывал туда, где кончались трубы и начинался лес оголенных деревьев. По опушке леса ковыляли люди; возможно, та самая тургруппа, чей автобус пустовал на парковке.

Продолговатое облако уплыло, и солнце последних зимних дней засияло с удвоенной энергией. Владимир зажмурился и приставил к глазам руку козырьком.

— О чем ты думаешь? — спросил Коэн, приняв жест Владимира за проявление болезненных переживаний.

— Он устал, — сказала Морган. Она понимала: что-то не так, но подозревала, что не только в Аушвице дело. — Ты ведь немного устал, правда, Владимир?

— Да, спасибо. — Владимир едва не отвесил Морган поклон в благодарность за вмешательство. Меньше всего ему хотелось разговаривать. Ему хотелось остаться одному. Он улыбнулся и, выставив указательный палец, словно маня друзей за собой, принялся спускаться по ступенькам в гущу печных труб и уцелевших бараков.

Коэн и Морган шагали вдоль рельсов. Через каждые несколько метров Коэн останавливался, чтобы сделать изобличающий снимок. Время от времени они ныряли в бараки посмотреть, в каких ужасающих условиях существовали узники, хотя в отсутствие человеческого элемента многое приходилось домысливать. Продвигались они по направлению к яме с человеческим пеплом, вырытой в тупике железной дороги. Владимир, отколовшись от Коэна и Морган, бродил в одиночку между главной смотровой вышкой и лесом. Где-то здесь должна была находиться разгрузочная платформа, на которой новоприбывших сортировали: одних отправляли на мгновенную смерть от «Циклона Б», других на медленную — от непосильного труда.

Нелегко было воссоздать в воображении этот процесс, поскольку от того, что здесь когда-то находилось, осталась лишь узкая полоска пыльной земли, ведущая прочь от полотна. На рельсах стояла единственная постройка — дряхлый деревянный сторожевой пост, приподнятый на сваях, отчего он напомнил Владимиру избушку Бабы-яги. В сказках избушка держалась на куриных ногах, доставлявших Ягу туда, где у нее возникало желание устроить разгром. Изба могла также действовать по собственной воле, проносясь галопом по деревне и топча добрых христиан.

Бабушка Владимира, исполняя долг русских бабушек, рассказывала внуку сказки про Бабу-ягу, стимулировавшие поедание творога, гречневой каши и прочих пресных деликатесов отечественной кухни. Но, поскольку сказки были взаправду страшными, бабушка смягчала впечатление от кровавой резни, вставляя успокоительные оговорки, вроде: «Надеюсь, ты знаешь, что Баба-яга не съела никого из нашей родни!» Владимир так и не понял, осознавала ли она глубинный смысл этой оговорки. Однако его семье действительно удалось ускользнуть от Гитлера почти в полном составе. И спасла Гиршкиных от Гитлера именно бабушка, а вот доморощенный Сталин оказался ей не по силам.

До войны Гиршкины обитали на Украине, неподалеку от Каменец-Подольска, города, чье еврейское население было сметено с лица земли на начальной стадии плана «Барбаросса». И до первой войны Гиршкины обитали там же и даже тогда процветали. Они владели не одной, но тремя гостиницами, где останавливались пассажиры почтовых карет, и потому можно считать, что Гиршкины создали первую в истории сеть мотелей. То есть ее украинский вариант.

Члены семейного клана, будучи людьми практичными, всегда шли в ногу со временем. Когда исход большевистской революции был предрешен, семейство выгребло все свое золото, погрузило его в тачку (если верить бабушке, тачка наполнилась доверху) и вывалило груз в местную речушку, после чего решительно потопало домой доедать последнюю осетрину с икрой. Избежав таким образом обвинений в буржуазности, Гиршкины встали на пролетарскую ногу, и воплощением этой особой конечности — подобно тому, как на еврейской Пасхе баранья рулька символизирует силу длани Господней, — стала бабушка.

Она вступила в пионеры, потом в комсомол и, наконец, в саму партию. Сохранились фотографии с ней в этих ролях: глаза пылают, рот болезненно искривлен в ухмылке — ни дать ни взять героиновая наркоманка, закинувшаяся дозой. Иными словами, на этих фотографиях бабушка являла собой образец советского агитпропа, чему немало способствовала пышная крестьянская грудь и самые широкие плечи в округе, — плечи, навсегда оставшиеся развернутыми благодаря осанке, за которую бабушка получила приз в старших классах. Во всеоружии всех этих достоинств бабушка отправилась в Ленинград. Там она умудрилась поступить в печально прославившийся Институт педагогики, где наиболее надежных товарищей обучали науке идеологического воспитания первого поколения революционных малюток.

Окончив институт с отличием, Владимирова бабушка добилась громкого успеха в приюте для детей с психическими отклонениями. В то время как жеманные петербурженки чурались народных дисциплинарных методов воспитания, бабушка собственноручно выбивала дурь из сотен заблудших мальчиков и девочек, и уже через несколько дней детишки, стоя на коленях, распевали «Ленин — всегда живой». Распевали, когда не драили перила, не натирали полы воском и не прочесывали окрестности в поисках металлолома; бабушка убедила их, что металлолом будет переработан на танк, на котором они смогут прокатиться по городу. Не прошло и года, как этот деловой подход, выглядевший свежо на фоне орудующей розгами, размахивающей ремнем провинции, привел к столь поразительным результатам, что почти всех детей признали психически здоровыми. И верно, многие из них преуспели в разнообразных областях советской жизни, большинство — в армии и органах безопасности.