Читать книгу "Красавицы Бостона. Злодей - Л. Дж. Шэн"

ложился в клиники, и вдобавок к синдрому Туретта мне поставили сопутствующие диагнозы ОКР и РАС[42]. Мне это казалось концом света. Люди считают больных синдромом Туретта сумасшедшими, которые непроизвольно выкрикивают непристойности и расхаживают по улицам в лохмотьях. Людей с ОКР считают одержимыми маньяками, которые моют руки по пятнадцать раз в час, а РАС означает, что у меня расстройство аутистического спектра. По сути, это значит, что люди считают меня своего рода Человеком дождя[43]. Который отлично управляется с цифрами, но туп во всем остальном. Я быстро понял, что мне нужно обуздать свое состояние, если я хочу стать тем, кем рожден был стать. Я знал: пускай я не мог контролировать тики, я мог контролировать то, что их вызывало. А возникали они тогда, когда меня переполняли эмоции. Любые эмоции. Будь то печаль, огорчение, злость, страх или даже радость. Если я волновался – если мое сердце билось учащенно, – то обычно за этим наступал приступ. И пока я не позволял себе чувствовать, мне удавалось сдерживать тики. Это было очень просто и устраивало всех причастных.

Это многое объясняло.

Почему Киллиан так любил свои кожаные перчатки – ему не нравилось прикасаться к незнакомым предметам из-за ОКР.

Почему ему так успешно удалось отключиться от собственных чувств, когда они стали представлять сложность.

Почему он все время хрустел костяшками – чтобы выровнять дыхание и успокоиться. Это был нервный тик. Напоминание о том, с чем ему приходилось жить. Он не мог перестать быть тем, кем был. Не до конца. Как бы сильно ни старался.

Почему он всегда был настороже.

Почему годами не обращал на меня внимания вместо того, чтобы поддаться искушению.

– Всех, кроме тебя. Это ведь ты не мог ничего чувствовать.

– Ничего, выжил.

– Выживать недостаточно.

– Теперь я это знаю. – Его полные страсти глаза, мерцая, смотрели на меня. – Благодаря тебе.

Воздух между нами стал густым и напряженным. Он взял меня за руку. Такой простой жест, но мне казалось, будто он ради меня достал звезды с небес. Он прижал мою ладонь к своей груди над сердцем. Оно бешено колотилось под ладонью, яростно стуча в отчаянном стремлении разрушить преграду между нами и прыгнуть в мой кулак.

У самых сильных сердец больше всего шрамов.

– Держи ее здесь, пока я не закончу, – велел он и сделал глубокий вдох. – Я хочу тебя. – Он выставил один палец. – Я всегда хотел тебя с такой жаждой, что щемило в груди и пересыхало во рту. Это одна эмоция. Я ревную тебя и отношусь к тебе как собственник. Если ты вдруг не заметила. – Киллиан выставил еще два пальца. – Я беспокоюсь и боюсь за тебя. Когда я узнал, что ты решила работать на Эндрю, то хотел заживо содрать с тебя шкуру за то, что подвергла себя такому риску ради меня. Вот еще две. – Он распластал всю ладонь, будто прижав ее к невидимой преграде, и выставил все пять пальцев. – Пять эмоций есть, осталось еще пять. Ты сделала меня таким счастливым, каким я не был никогда. И таким же печальным. – Теперь он выставил два пальца на второй руке. – А еще принесла мне немыслимое количество боли и удовольствия. – Теперь только один палец оставался загнутым.

Еще одно чувство, которое он не раскрыл.

Часы на его запястье показывали без пяти пять. Осталось всего пять минут, и тогда желание тетушки Тильды испарится, и у нас не останется времени, чтобы сказать все, что мы хотели.

У меня перехватило дыхание.

– Я люблю тебя, Персефона, – прорычал он. – Люблю чертовски сильно. В какой-то момент я размяк. Пускай я спас тебя от «разбитого сердца», но твое разбитое сердце спасло меня. Десять эмоций – это, конечно, не двадцать семь. Мне еще многое предстоит испытать, но я хочу отправиться в это путешествие с тобой. Мы не Аид и Персефона, Цветочница. Никогда ими не были. Я не утащил тебя навстречу тьме. Это ты вытащила меня на свет. И я беспомощно последовал за тобой. Будучи слеп, я обжегся. Я Икар. – Часы пробили пять. Наши шестьдесят минут истекли. Будильник на телефоне прозвенел, сообщая мне об этом, но я нажала на боковую кнопку, чтобы отключить его. – Я люблю тебя, как он любил солнце. Слишком близко. Слишком сильно. Слишком быстро.

Он опустил голову и прильнул к моим губам. Я обмякла в его объятиях. Он прижал меня к своей сильной, крепкой, непоколебимой груди.

Замерзший король в своем ядовитом саду наконец-то позволил лучам солнца коснуться его кожи.

Мы опустились на колени, и я перестала бояться, что земля разверзнет свою пасть и проглотит меня в преисподнюю.

Губы Килла двигались на моих губах. Он разомкнул их, мучительно лаская языком мой язык, пробуя меня на вкус. Я застонала, обхватывая ладонями его скулы, и углубила поцелуй, забравшись к нему на колени, где мне было хорошо как никогда.

Мы целовались часами. Когда мы наконец разорвали поцелуй, у меня пересохло во рту, губы потрескались, а небо окрасила бархатистая синяя тень.

Муж провел носом по моей переносице.

– Контракт остается в силе. Моя душа принадлежит тебе.

– Я никогда не хотела твою душу. – Я улыбнулась, прильнув к его губам, и посмотрела ему в глаза. – Я разорвала контракт в клочки, как только получила его почтой. Я всегда хотела только твое сердце. А теперь, когда заполучила его, я хочу поведать тебе один секрет.

Он приподнял бровь.

Я прижалась губами к его уху.

– Раньше я тоже не верила в существование души.

– Раньше?

– До встречи с тобой.

Эпилог

Персефона

Год спустя

– У тебя такой вид, будто ты сейчас лопнешь.

Мне хотелось придушить сестру, пускай ее слова были произнесены с искренней заботой.

Если уж говорить объективно, то я и впрямь была похожа на апельсин. Я была на сорок первой неделе беременности нашим первым ребенком. Очевидно, что моего сына, как и его отца, нельзя торопить. Напротив, он решил устроить эффектное появление с красивым опозданием, которое мое тело отнюдь не оценило.

Мои груди были размером с арбузы и постоянно болели, поясницу будто сплошь пронзали острые иглы, а гормоны скакали то так, то сяк.

Всю прошедшую неделю я даже не могла заставить себя встать с постели. Мне приходилось полагаться на Киллиана во всем, что касалось еды и развлечений. О, и в том, чтобы дотянуться до этих беспокойных мест, которые я больше не могла потереть мочалкой, пока принимала душ.

Я