Читать книгу "На островах ГУЛАГа. Воспоминания заключенной - Евгения Федорова"

Здесь было даже электричество, которого не было больше нигде — даже в терапии! И все сияло стерильной чистотой под бдительным оком Варвары Сергеевны!

Больные здесь не умирали — разве что в исключительных обстоятельствах, когда их доставляли слишком поздно или лапаротомия — пробная операция — показывала, что настоящая операция уже ни к чему. Больные поправлялись, после операции их подкармливали, насколько было возможно, и не спешили отправлять в зону. (Спасибо доктору Неймарку!)

Многих подкармливали и до операции; некоторых, не срочных, держали до операции по две — три недели и даже по месяцу.

В общем, хирургический был на особом положении, под особым вниманием энкавэдэшного начальства.

Сюда, в центральную больницу Усольлага, привозили больных изо всех лагерных пунктов, со всех близких и дальних концов. Привозили «срочных» — с «острым животом», с прободением язвы, с заворотом кишок; немало было и лесоповальных травм — раздробленные руки и ноги, перебитые позвоночники — наиболее частая «лесная травма», с которой спасти человека было почти невозможно. Привозили и «плановых» — с аппендицитами, грыжами, кистами.

Бывали у нас и «вольные» пациенты — какое-нибудь лагерное начальство, или кто-либо из его семей, или стрелки из вольнонаемной охраны.

Они помещались у нас в отдельных палатах, а после операции, как только становились на ноги, переводились в специальный корпус «вольнонаемных» — был у нас и такой, но в нем не было операционной — оперировали у нас.

Главным хирургом был старый доктор Андриевский, тот самый, который «принимал» меня в медсестры. В жизнь отделения он не вмешивался, по палатам не ходил, больных, если не было ничего «чрезвычайного» и его не вызывали, не смотрел. Но все сложные операции делал сам, и как говорили врачи, делал блестяще.

Во время операции он был всегда спокоен, нетороплив, но одна из палатных сестер бывала специально приставлена к нему, чтобы все время мягкими тампонами вытирать капли пота, непрерывно струившиеся с его лба. Одно время эта обязанность лежала на мне, и я с ужасом ждала, что не успею подхватить ползущие капли, а они мгновенно покрывали весь лоб и ползли вниз все разом — и вот-вот попадут в глаза Андриевского или — еще хуже — прямо в разрезанный живот оперируемого!

Потом, слава Богу, с меня эту обязанность сняли и я стала кое в чем помогать при операциях. Это было позже, когда Варвара Сергеевна притерпелась ко мне и отношения у нас стали сносными.

А после одного, чуть было не кончившегося трагически, случая стали и совсем нормальными. Позже я расскажу об этом.

Формально заведовал отделением молодой хирург, доктор Фром, привезенный сюда из «советской зоны» Польши перед самой войной. Он так и не привык к случившемуся и не понимал своего подневольного положения. Он все ждал, что, как только прогонят немцев, все «недоразумения» рассеятся и он вернется в Варшаву, где его ждали незаконченные еще до ареста дела, а главное, почти готовая докторская диссертация.

Говорил он по-русски сносно, но с сильным польским акцентом. Сестер называл «сéстра», а Варвару Сергеевну величал «панни сéстра», и спорить с ней никогда не решался. Был он необыкновенно быстрым, подвижным и впечатлительным.

Обычно он ассистировал Андриевскому, но несложные операции, такие как грыжи, аппендициты, делал сам, и тогда ему ассистировал доктор Томингас, ведавший нашими психиатрическими больными. (И такие у нас были!)

Вскоре после моего появления в хирургии решительный доктор Фром чуть было не оттяпал мне половину пальца, из-за которого я попала в Мошево. Панариций мой давно прошел, но из ранки понемножку продолжала выделяться какая-то дрянь. Я носила резиновый напальчник, и работать он мне в общем не мешал, хотя это и была правая рука.

— Он вам только мешайт, сéстра! — убеждал меня доктор Фром. — Уберем вот так — будет чиcто, крáсиво и аккуратно!

Но мне не казалось, что будет особенно красиво и аккуратно, и я заупрямилась: «Резать я не дам. Хотите — списывайте в зону!»

Варвара Сергеевна при этом бросала на меня исподтишка ехидно-злорадные взгляды — авось да спишут!

Но в зону меня не списали, а палец мой, хоть и несколько поковерканный и похудевший от постоянного напальчника с тугой резинкой, все же остался при мне, что не только симпатичней култышки, но, думаю, и удобнее. Болел он еще с год, а потом сам собою, наконец, зажил окончательно.

…Господи, сколько грехов осталось за мной в хирургическом отделении! И главное — ведь всегда все хотелось сделать как можно лучше, безукоризненно! Тем не менее почти ни одного дежурства не проходило без какого-нибудь прискорбного происшествия: то падал на пол мандрен (проволочка для прочистки иглы) и исчезал, как по волшебству; то оказывалось, что в аптеке недополучены какие-то медикаменты; то не собрана назначенная на анализ моча; то больному, назначенному на рентген желудка, дан завтрак. И по поводу всего этого утром неизменно следовала строгая отповедь Варвары Сергеевны. Этим частенько заканчивалось мое круглосуточное дежурство.

Когда в первый раз я спохватилась, что маленький стерилизатор со шприцом кипит слишком долго, и, открыв крышку, убедилась, что в нем нет ни капли воды, я в ужасе бросилась к умывальнику и подставила стерилизатор под струю воды!

Хуже придумать, конечно, было трудно! Шприц лопнул с громким треском… «Спасать» уже было нечего — на донышке стерилизатора отдельно валялись потемневший стеклянный цилиндрик и отдельно — металлические ободочки, и тускло поблескивала лужица олова (или чего-то другого!)… Ужасные минуты…

Больше я уже не подставляла под холодную струю раскаленный шприц. Но все это было еще не самое худшее…

Однажды во время операции, несложного аппендицита, мне велели качать грушу аппарата Боброва (прибор для внутривенного вливания). Больному почему-то надо было вводить физиологический раствор. Дело несложное, и мне не раз уже приходилось это делать. Игла была уже введена в предплечье больного, и мое дело было только качать грушу ну и следить, конечно, чтобы в стеклянном контрольном шарике аппарата не появился пузырек воздуха.

Я качала добросовестно, равномерно, как меня учили. Сначала не было нужды следить за контрольным шариком — это нужно было в конце, когда раствора оставалось мало, и я с интересом следила за операцией. Груда розовых трепещущих кишок, вынутых из разрезанного живота, всегда поражала меня — казалось просто невероятным, что их все можно будет вложить обратно на место, что они не перепутаются и лягут в нужном порядке, не порвутся, и вообще, что они снова поместятся в живот — такая их была масса! (Но, представьте, помещались!)

…Я смотрела, как доктор копался в кишках больного, и вовсе забыла, что смотреть мне надо было не на кишки — а на контрольный шарик!.. А он уже давно был не то что с пузырьком воздуха, но вовсе пустой!.. Раствор кончился, а я знай себе качаю да качаю! Накачиваю больного не физраствором, а просто воздухом!

В первый момент мне стало дурно… Все могло кончиться очень плохо, но, к счастью, обошлось.