Читать книгу "Прошлое - Алан Паулс"

Наконец случается то, что неминуемо должно было случиться: аргентинец — который, как ей казалось, вообще не замечал ее и ни разу не посмотрел в ее сторону — приходит к ней в «Люкс». Появившись на пороге отеля, он, как всегда взъерошенный, отказывается от предложения Фанни выпить чего-нибудь и немного поболтать (обычно клиенты хорошо клюют на эти нехитрые уловки) и стремительно поднимается прямо в комнату вьетнамки. Он оглядывается так, словно за ним гонится полиция, и, убедившись, что в помещении никого, кроме девушки, нет, запирает за собой дверь. Едва переведя дыхание, достает сигарету и молча докуривает ее до половины. Затем, все так же, не снимая пиджака, достает из кармана несколько листков бумаги и красивым — низким и мужественным — баритоном зачитывает ей стихи, которые должны вскоре войти в состав очередной его книги, под названием «Сидя на игле». Чудеса повторяются и дальше — шесть дней подряд. Приходя к вьетнамке, аргентинец тратит большую часть оплаченного времени на то, чтобы прочесть ей стихи — либо свои, либо чужие (причем порой он читает их на каком-нибудь не знакомом ни ей, ни даже ему языке; впрочем — с отличным произношением) или напеть мелодию из Вагнера или, например, Шумана. Эта ходячая энциклопедия, хранилище в основном не слишком нужных и полезных знаний, производит неизгладимое впечатление на девушку. Нахватавшийся за долгие годы работы в издательском и рекламном бизнесе огромного количества информации, аргентинец легко объясняет девушке причины падения Берлинской стены, предлагает вполне логичное обоснование того факта, что грудь чернокожих женщин имеет особую форму, рассказывает о происхождении СПИДа, о Первой мировой войне или, например, об особой маркетинговой политике, позволившей корпорации «Сони» так расширить свое присутствие на мировом медиарынке. Секс интересует его в последнюю очередь: он, например, может потратить час и пятьдесят минут из двухчасового сеанса на то, чтобы объяснить, какую роль сыграла оросительная система, применявшаяся вьетнамскими крестьянами, в развитии и укреплении партизанского движения в ее родной стране, — а сильное партизанское движение, в свою очередь, стало одной из главных причин поражения американских войск. Лишь последние десять минут он уделяет собственно сексуальному удовлетворению; впрочем, его он добивается не самыми типичными способами: один раз он требует предоставить ему десятиминутный сеанс анального массажа, на следующий же день берет девушку стоя, требуя от нее при этом, чтобы она колола его в соски кончиком золотого пера его шикарного «Монблана». Впрочем, по большей части он ограничивается простым, без изысков, совокуплением «по-рабочему», как он сам выражается, — штаны спущены до колен, ремень наброшен на шею. Все шесть дней, пока повторяются его визиты, вьетнамская девушка мучается единственным вопросом; кто этот человек?

Это любовь — другого ответа нет и быть не может. Об этом девушке сообщает Фанни Ардан сразу же после того, как обращает внимание на то, что та начала смотреть на мир невидящими глазами и перестала замечать все, что происходит вокруг. Впрочем, вьетнамка не склонна верить хозяйке на слово и убеждается в ее правоте, лишь когда на следующий день, прослушав очередную порцию эротических сонетов и лекцию о бесполости большинства пчел, производстве полиэстерного волокна, увеличении количества аллергенов и лоббировании транснациональными фармацевтическими корпорациями своих интересов, она сама, не задумываясь о том, допустима ли подобная откровенность со стороны оплаченной клиентом девушки, впервые в жизни рассказывает историю своей жизни. Много времени это не занимает: жизнь ее еще не столь длинна, а все события в ней, пусть и многочисленные, можно легко разделить на пару-тройку категорий по вполне очевидным признакам. В порыве откровенности вьетнамка уже под конец вдруг бросается к кровати, рывком отодвигает ее от стены, достает пыльную коробку и разворачивает перед аргентинцем «Ложное отверстие», по всей видимости, полагая, что наличие у нее этой картины подтвердит правдивость истории о побеге от Ван Дама. Эффект от демонстрации холста превосходит все ожидания — как по интенсивности, так и по форме проявления чувств аргентинца. Как опытный извращенец, обнаруживший у себя очередную «слабость», по сравнению с которой все его былые странности должны показаться невинными детскими шалостями, он не глядя расстегивает молнию на брюках и выставляет наружу уже вставший член — судя по всему, одного взгляда на «Ложное отверстие» оказалось достаточно для того, чтобы вызвать у аргентинца полноценную эрекцию. Не говоря ни слова и не отрывая взгляда от холста, он жестом требует от вьетнамки, чтобы та встала перед ним на четвереньки, и берет ее — нет, трахает — сзади, по-собачьи, вонзая член в ее тело, а взгляд — как и было задумано безумным гением, создавшим эту картину, — в неведомый шедевр; аргентинец слышит могучий эротический зов творения, еще не поняв, что перед ним Рильтсе и что эта штука представляет собой вершину современного искусства. Он воспринял картину не разумом или сердцем, а собственным членом, и ответил вспышкой полового влечения. Вот оно, торжество Рильтсе: когда аргентинец кончает в заботливо подставленную ему щель вьетнамки, не вспоминаем ли мы оргазм, сотрясший Люмьера, его сперму, выпущенную в «Ложное отверстие», затем оргазм Рильтсе и последовавший за этим путь к самым радикальным формам больного искусства? Аргентинец продолжает трахать вьетнамку и вскоре кончает второй раз, выпустив заряд спермы уже не в ее тело, а на холст, так же заботливо поднесенный ею прямо к его члену. Ах, в эту секунду Рильтсе должен был почувствовать, как тогда, с Люмьером, жгучее прикосновение к заднему проходу и кончить одновременно с аргентинцем — такова сила его картины, переводящая эстетическое в органическое.

Знают они это или нет — а судя по всему, они об этом не догадываются, — дни совместного существования девушки и картины сочтены. Отнятая у автора, картина обретает нового владельца; именно он, этот аргентинец, в силу некой особой, не то природной, не то сверхъестественной, связи с «Ложным отверстием» имеет на него неоспоримое право. Нет, можно, конечно, это право опротестовать, можно попытаться разобраться в том, кому должен принадлежать этот холст с точки зрения юридической, — задача, впрочем, неблагодарная и практически не имеющая решения, ибо с момента создания эта картина сменила уже нескольких хозяев, каждый из которых владел ею на весьма спорных основаниях; тем не менее если опираться не на сухие бездушные нормы закона, а на подлинное, непредвзятое понимание таких категорий, как внутренняя связь и предначертанная судьбой принадлежность, то специфическое генитально-душевное родство аргентинца и этого творения Рильтсе становится очевидным, и у любого беспристрастного судьи не хватит духу вынести решение, которое мешало бы клиенту вьетнамки обладать шедевром. Теперь сюжет закручивается с пугающей быстротой: взяв в руки картину и повернув ее к себе тыльной стороной, аргентинец убеждается в правоте своих предположений — холст действительно принадлежит кисти Рильтсе. Глядя на этого человека, который всякий раз, рассчитываясь за проведенное с ней время, платит, по словам Фанни, банкнотами как минимум шести разных стран, безошибочно переводя их во франки при помощи явно встроенного в его мозг калькулятора, вьетнамская девушка вспоминает всю свою жизнь и, пожалуй, впервые начинает мечтать о том, чтобы начать ее заново. Она счастлива. Ей весело, она готова смеяться по любому поводу. Увидев, например, туфли аргентинца с развязанными шнурками и носки, влажные после купания в очередной луже, — она умиляется до слез; он такой эрудированный — предыдущий вечер был в основном посвящен вопросам этимологии; его подарки — скромные и бестолковые, купленные второпях и скорее всего у какого-нибудь скупщика краденого, — пробуждают в девушке нежность, на которую она раньше не считала себя способной. Но, увы, — он женат. Он мог бы, конечно, не упоминать об этом, а даже проговорившись — не утруждать себя и не обещать вьетнамке, что разберется с этим, чтобы быть с нею; так нет же — для начала он на полном серьезе заявляет, что разведется, а если не удастся сделать это быстро, то убьет жену; вьетнамка, разумеется, не верит, хотя его слова звучат искренне. Ее грустная улыбка приводит аргентинца в чувство; ну хорошо, говорит он и, к удивлению вьетнамки, предлагает вполне реальное решение, причем с той же горячностью. Он предлагает ей жить с ним, у него в квартире, в качестве служанки. Для этого ей придется поехать вместе с ним в Аргентину. Похоже, что он действительно все продумал: его не пугает, а, наоборот, заводит перспектива стать двоеженцем; он уже рисует себе соблазнительную картину — вьетнамская домработница в черном переднике в белый горошек и с белоснежной наколкой в волосах… Ох и поразвлекается же он с нею, уводя ее по ночам из дома в самые веселые, самые заводные ночные клубы и дискотеки на площади Италии или на улице Флорес… Девушка задумывается. Аргентина… При одном этом слове у нее все тело покрывается мурашками. Бежать из Пномпеня… Ради того, чтобы в конце концов очутиться в Аргентине? Для аргентинца же эти сомнения служат лишь дополнительным стимулом — он удваивает ставку и предлагает вьетнамке сменить декорации (его устроило бы, если бы она жила в его доме в качестве прислуги, но, как выясняется, он не может требовать этого от нее) и наскоро набрасывает ей один за другим варианты сценариев ее новой жизни, в которой у девушки будет работа, свое собственное жилье — отдельная квартира в каком-нибудь нормальном доме — и даже, вполне вероятно, собственная служанка в синем передничке в белый горошек и с наколкой в волосах… Он явно не понимает, что проблема заключается в том, что местом действия остается Аргентина, — об этом вьетнамка и говорит ему, собравшись с духом. Следующие несколько часов становятся для него едва ли не самыми трудными за многие годы. Отказ девушки сначала подстегивает его чувства и творческие способности, а затем заставляет раскаиваться в собственной слабости и требовать компенсации за унижение. Разумеется, скоро они оказываются в постели, и впервые аргентинец прибегает к столь, впрочем, привычному для девушки сексуальному насилию — как будто любовь, обостряясь, сама собой принимает именно такие формы. На следующий вечер, запершись вместе с вьетнамкой у нее в комнате, он в отчаянии заявляет ей, что она «не достанется никому» и что он, прежде чем расстаться с нею окончательно, твердо намерен «порвать ей задницу». Осуществить это намерение вьетнамка предлагала ему с первого дня знакомства — но ее предложения он с негодованием отвергал; теперь все меняется местами, и девушка отвечает ему отказом. Она говорит, что не позволит ему над собой надругаться. Возникает вопрос, имеет ли она право на отказ. Аргентинец, между прочим, исправно платит за потраченное на него время, несмотря на то, что их отношения вроде бы уже перешли в ту романтическую стадию, где деньги, как говорят, становятся лишними. Тем не менее соблюдение аргентинцем всех условий первоначального контракта дает ему право требовать — и, безусловно, получать — все, что он захочет. Они начинают спорить; спор вскоре перерастает в ссору. Девушка, удивляясь сама себе, заливается слезами и дрожит — не то от ужаса, не то от отвращения, как будто впервые получает от мужчины нескромное предложение. Аргентинец, преследуя самые неблагородные цели, ласково успокаивает ее и, когда вьетнамка перестает плакать, а точнее — когда ей удается справиться и загнать внутрь себя продолжающие душить ее рыдания, — объявляет ей, что готов пойти на уступки и получить спереди то, что ему не дали получить сзади. С этими словами он сует свой член ей в рот.