Читать книгу "Бикини - Януш Леон Вишневский"

— Нет, он будет белый...

— Отлично. Возьми у меня в подвале стремянку. А то, не дай бог, упадешь со стула, деточка...

Вечером Анна услышала стук в дверь. На пороге стояли Дорис и Стэнли. Они были нарядно одеты, Стэнли держал в руке букет роз, а Дорис — коробку конфет.

— Ты почему не берешь трубку? — спросил Стэнли с упреком. — Лайза уже собиралась отправить к тебе карету «скорой помощи», пожарных и ФБР. Мы вообще-то забежали сказать тебе, что ты наша «валентинка». Моя и Дорис, — добавил он с улыбкой.

Анна поискала глазами телефон. Перевернутый и заваленный книгами, он лежал на полу, трубка валялась рядом.

— Прости. Я красила стены и не подумала, что ты можешь позвонить. Я вас люблю, — сказала Анна, обнимая Дорис.

— Оранжевые стены. Однако... Астрид тебя за это не выгонит? — спросил Стэнли.

— Нет, но при условии, что я не покрашу потолок в черный цвет. Ты поможешь мне побелить его?

Они с Дорис уселись на подоконнике пить чай, а Стэнли, отказавшись от чая и сняв пиджак, красил потолок.

— Знаешь, оранжевый цвет очень хорош для стен в детской комнате. Пожалуй, я уговорю Стэнли перекрасить их, — сказала Дорис, взяла Анну за руку и прижала ее к своему животу. — Чувствуешь? Чувствуешь, как она шевелится?

— Ты думаешь, это девочка? — прошептала Анна.

— Уверена.

Стэнли попросил Анну помочь ему передвинуть стеллаж. С полки на пол, покрытый газетами, упал конверт. Стэнли наклонился, чтобы поднять. И вдруг посерьезнел. Он посмотрел Анне в глаза и осторожно спросил:

— Ты получаешь письма от Эндрю?

Она покраснела и повернулась к Дорис.

— Тебе налить еще чаю?

— Дорис, скажи, что ты хочешь чаю. Скажи, что хочешь, — повторил Стэнли.

— Да, Дорис. Скажи, что хочешь чаю...

Дорис изумленно смотрела на них.

— Что вы пристали с этим чаем? Конечно хочу. С сахаром.

Анна поспешно вышла на кухню.

Да. Это правда. Эндрю Бредфорд писал ей...

Первое письмо она получила еще до Нового года. Именно этот конверт поднял с пола Стэнли. Анна выучила его наизусть.

Санбери, 28 декабря 1945

Дорогая мисс Анна,

Вы бросили меня, как ту тарелку, и разбили вдребезги. Но это все же было на счастье. Возвращаясь в аэропорт Ньюарка, я спросил водителя, что он считает самым важным в жизни. Он, должно быть, решил, что я пьян. Ведь я никогда с ним не разговаривал в пути. И вдруг спросил такое. Он ответил, что важнее всего для него две Агнес — жена и дочка.. Будто одной ему мало. Тогда я спросил, почему же он повез меня в рождественскую ночь к черту на рога, вместо того чтобы провести праздник со своими Агнес. Он сказал, что такова уж его работа и большая Агнес это понимает, а маленькая когда-нибудь тоже поймет. «Они знают, как много значат для меня. Я часто говорю им об этом», — добавил он. И тогда я понял, что если бы я мог сказать кому-то: «это моя работа, но ты остаешься для меня важнее всего на свете», Вы не разбили бы мамину тарелку. Но я так не говорю. А мог бы, независимо от того, чем занимаюсь, и несмотря на то, что мне запрещено говорить о о своей работе. Там, по дороге в Ньюарк, я понял, что до сих пор для меня важнее всего был я сам. Вы первая отважились мне это сказать. Причем так, что меня это потрясло. Знаете, я плакал тогда, в машине, плакал первый раз с тех пор, как отец в наказание не помню за что отобрал у меня мяч и запретил бросать его во дворе в корзину.

Сегодня я приехал в Санбери, к родителям. Сегодня я не опоздал. Невозможно опоздать, когда тебя никто не ждет...

Эндрю Бредфорд

P. S. Сейчас я в своей детской комнате. Пишу Вам письмо. Через минуту лягу на кровать, на которой четыре дня тому назад спали Вы...

Следующее письмо, отправленное из Чикаго, ожидало ее вечером второго января. Два дня спустя — еще одно. И она стала ждать его писем, даже старалась пораньше вернуться из редакции, чтобы проверить, не лежит ли на маленьком стлике в прихожей письмо.

— А этот Бредфорд, из-за которого наш почтальон приходит сюда чуть не каждый день, не родственник твоего склочного редактора? — спросила как-то Астрид.

— Да. Это его брат, — ответила Анна. Она знала, что Астрид внимательно рассматривает конверты, которые приходят в ее дом. Особенно те, что адресованы не ей.

— Надеюсь, младший брат, детка?

— Да. Младший брат, миссис Вайштейнбергер...

— Это хорошо, дитя мое, это хорошо. А он посимпатичнее будет?

Анна не ответила на вопрос и сменила тему. Она уже перестала сравнивать Стэнли и Эндрю. Они были совершенно разные. Хотя похоже улыбались, похоже выражали удивление, одинаково держали руки в карманах и глаза у обоих были голубые. Но на этом их сходство заканчивалось. Впрочем, Анна плохо знала Эндрю. Поначалу она думала, что больше всего различаются их характеры, личностные качества и то, как они общаются с другими людьми. Самоуверенность, зазнайство, спесь и даже хамство Эндрю контрастировали со скромностью, даже робостью Стэнли. Но больше всего ее удивляло в Эндрю то, что можно было бы назвать сосредоточенностью на самом себе. Ей казалось, что если этот человек и удостаивает кого-либо своим вниманием, то только когда его об этом очень просят. Когда это абсолютно неизбежно. Как тогда, в лифте.

Вскоре выяснилось, что с выводами она явно поторопилась. Судя по письмам, Эндрю был другой. А еще точнее — это были два разных человека в одном обличье. С одной стороны — неприступный, самоуверенный, возвышающийся (не только ростом) над другими индивидуалист, убежденный в собственной исключительности, уме и знаниях, а с другой — впечатлительный, очень чувствительный, меланхоличный, задумчивый, критически настроенный не столько по отношению к другим, сколько к себе романтик, который в восторге от Вивальди, знает наизусть стихи По, покупает цветы на письменный стол в своем кабинете, чтобы «иметь возможность не только видеть и обонять, но и иногда прикасаться к ним». Его письма словно иллюстрировали двойственность человеческой природы. Эндрю открывал в них два своих мира. В одном он был холодным, скрупулезным, твердо идущим к цели ученым. В другом — теплым, рассеянным, жаждущим сильных эмоций поэтом. Правда, Анна не была уверена, что не преувеличивает. В обоих своих мирах, в каждом по-своему, Эндрю поражал ее. Но только вторым, поэтическим, притягивал — с каждым новым письмом все больше. Она не могла понять, каким образом он мог так четко разделять эти свои миры. Ее отец тоже был ученым, и она знала, что такое проекты, сроки, академические свары и зависимость от других людей. Но по утрам, в своем кабинете — она была в том уверена, — отец был точно таким же, каким она его видела вечером дома.

Отдельной темой писем Эндрю была Анна. Она не знала, как так получилось, но, сама того не замечая, много рассказывала ему о себе. Он никогда ни о чем не спрашивал прямо. Чувствовал, что она не готова говорить о войне. И был прав. Ведь одно дело — рассказать о чем-то сидящему рядом Максу Сикорски и совсем другое — изложить пережитое на бумаге. Анна считала, что не сможет описать свои переживания так, чтобы Эндрю их правильно понял, даже если он умеет читать между строк. Это то же самое, что книга, плохо переведенная с чужого языка. Она знала, о чем говорит. Ее отец всегда боялся «потерять что-то в переводе». Поэтому Анна старалась по возможности не описывать свою жизнь в Дрездене и Кельне во время войны. Впрочем, о войне она все равно судила неверно — потому что была немкой. А Эндрю не скрывал своего отвращения к Гитлеру и нацизму. И она чувствовала в том презрение к немцам как к народу. Он не хотел и не мог понять их «молчания», не будь которого, не было бы ни Бельзена, ни доктора Хейма, ни Аушвица. Эндрю старался не распространять на Анну свою ненависть. «Ведь ты была еще ребенком, когда произошли погромы печально знаменитой “хрустальной ночи”», писал он. Но хотя он и не обвинял ее, между строк все равно читался вопрос о том, что делали, точнее говоря, чего не делали ее родители, родители родителей и вся семья. Он имел право спрашивать об этом. И Анна считала, что никакой ответ не оправдает ни ее, ни родителей, ни дедушек с бабушками. Поэтому она не писала ему о бессилии своего отца, о втором боге своей бабушки, о Лукасе в подполе их квартиры.