Читать книгу "Каменная ночь - Кэтрин Мерридейл"

Путешествие на север или восток было первым испытанием. Даже оптимистичная Юдифь Борисовна с содроганием вспоминает свое прохождение по этапу. Только в Советском Союзе мог появиться такой разношерстный, сюрреалистический состав “пассажиров поневоле”. В вагоне Юдифи Борисовны было шестеро “политических”, включая саму Юдифь и оперную певицу. Была партия из примерно полусотни бывших монахинь средних лет. И еще одна группа, состоявшая из молодых женщин-уголовниц – убийц, проституток, воровок. “Это были худшие элементы, – утверждает она, – у них у всех были руки в крови”. В вагоне было темно и холодно. Практически не было еды, по несколько дней заключенным не выдавали воды, они не могли даже вдохнуть свежего воздуха. Монахини стали умирать. Трупы умерших ехали с заключенными в одном вагоне сотни километров. Только во время остановки поезда – а их за три недели пути было всего несколько – конвоиры могли открыть двери вагона и выкинуть трупы на снег.

У Юдифи Борисовны есть и другие воспоминания об этом путешествии, и не все они столь же мрачные. Она рассказывает мне одну особенно романтическую историю, успевшую уже, кажется, превратиться в легенду. Она говорит, что подружилась с девушками из уголовниц. Практически каждый “политический” схожим образом описывает свои особые отношения с “урками”, этой аристократией ГУЛАГа. Кажется, что это была разделяемая многими фантазия, надежда, что ты, по крайней мере, больше не являешься классовым врагом пролетарского государства, что можно отбросить идентификацию с классом, быть вне класса, вне закона, быть свободным. В истории Юдифи Борисовны ключевым моментом было заручиться дружбой с той, кого другие уголовницы назначили своим вожаком, что ей и удалось. А затем, если верить ее воспоминанием, Юдифь Борисовна, студентка-химик, свободно говорящая на немецком, завоевала расположение и остальных уголовниц тем, что читала им наизусть сказки Пушкина. Эта история звучит маловероятно, но она отнюдь не уникальна.

Евгения Гинзбург, которая была арестована в августе 1937 года и отправлена в лагерь на Колыму в 1939-м, придерживалась совсем другого мнения об уголовницах на пересылке, которых принято было называть “блатнячками” и “стервами”: “Это были ‹…› самые сливки уголовного мира. Так называемые «стервы» – рецидивистки, убийцы, садистки, мастерицы половых извращений. Я и сейчас убеждена, что таких надо изолировать не в тюрьмах и лагерях, а в психиатрических лечебницах. А тогда, когда к нам в трюм хлынуло это месиво татуированных полуголых тел и кривящихся в обезьяньих ужимках рож, мне показалось, что нас отдали на расправу буйно помешанным. Густая духота содрогнулась от визгов, от фантастических сочетаний матерщинных слов, от дикого хохота и пения. ‹…› Они сию же минуту принялись терроризировать «фраерш», «контриков». Их приводило в восторг сознание, что есть на свете люди, еще более презренные, еще более отверженные, чем они, – враги народа!”[658] Нет конца рассказам о том, как банды “урок”, мужчин и женщин, терроризировали, избивали или даже убивали “политических”. Организованные банды “урок” занимались вымогательством, тем, что сегодня принято называть “крышеванием”, требовали доли от и без того уже скудных паек и навязывали свои примитивные представления о справедливости остальным заключенным. С особенной жестокостью они обращались с сексотами. В действительности моральный уклад, навязанный “блатными”, нес в себе отзвуки принятой в деревенских общинах в царское время практики самосуда. Даже технология убийства была та же самая. По словам Надежды Ивановны, “они их всегда убивали, доносчиков этих, да, убивали”. Лев Копелев услышал рассказ о подобном убийстве “наседки” от деревенского хулигана Васи: “[О]дного наседку хлопци в бараке взяли за руки, за ноги, подняли до горы и посадили задом на пол… просто посадили… раз… другой… Потом на нем и не увидеть ничего, а через день вже ссав кровью… почки отбили, а еще через неделю, пожалуйте, готовенький, бирку на ногу и за вахту”[659].

Юдифь Борисовна в своем рассказе про убийства не упоминает. На самом деле, она предпочла бы трудовой лагерь так называемой свободе, которую испытала после освобождения, когда отправилась на поиски своей матери. Вместо матери в казахском Кустанае она обнаружила абсолютно чужую женщину, в подавленном состоянии духа, не понимающую, что с ней происходит. В лагере, говорит Юдифь Борисовна, “всегда можно было чем-то заняться”. Все еще храня верность комсомолу, Юдифь Борисовна стала работать агитатором, выступала с речами. В 1956 году ее восстановили в партии. “Агитационная бригада была моим настоящим счастьем”, – вспоминает она. Помимо всего прочего выжить ей помогли ее невероятная энергичность и оптимистичный взгляд на мир. Режим, при котором она отбывала заключение, погубил тысячи женщин вроде нее. Юдифь Борисовна уверена: “Это все хорошие гены моего отца. У меня все еще свои крепкие зубы”. В 1942 году, в самое страшное для заключенных ГУЛАГа время, время самых маленьких пайков и самой высокой смертности, у нее родился сын. Несмотря ни на что, это был здоровый ребенок, он весил 3 кг 800 г. Она улыбается: “Как мне это удалось – сама не понимаю. Не было абсолютно никакой еды”.

Ей помогло то, что роды принимал бывший профессор гинекологии из Москвы, настоящее светило, а тогда такой же зэк, как и его пациентка. Лагеря подчас больше смахивали на университеты или неформальные партийные конференции, нежели места заключения[660]. “С нами занимались лучшие математики, – рассказали мне две другие женщины. – Они были очень терпеливы. Думаю, у нас у всех была масса времени”. Другие, в том числе коммунисты, получали удовольствие от пения и молитв отправленных в лагеря священников и монахинь. “Они пригласили нас на пасхальную службу, где пели впятером, – рассказывает Юдифь Борисовна. – Это было потрясающе! Они знали каждое слово, помнили все, пять часов, пять голосов. Мы получили такое удовольствие!”

Иногда эти рассказы звучат почти радостно, но это до тех пор, пока вы не начинаете допытываться у ваших собеседников, каков был размер их паек, что они носили, как себя чувствовали те, кто спал рядом с ними на нарах. Воспоминания элиты, “политических” зэков, описания духовно и интеллектуально обогащавших разговоров, акапельного пения молитв и прочего, дают неверное представление о реальности. А реальность была такова, что огромное количество – статистическое большинство – обитателей ГУЛАГа были крестьянами (часто это были бывшие кулаки), уголовниками или рабочими. Представители этого большинства не оставили мемуаров, но именно их изображения можно до сих пор разглядеть на старых фотографиях, и именно их индивидуальные биографии в самых незначительных, неприукрашенных подробностях – если они вообще существуют – собирают сейчас сотрудники правозащитных организаций в российских городах[661]. Жизнь в лагере для всех была вопросом выживания: тяжелый физический труд, пайка, позволявшая элементарно не умереть с голоду (и то, если вам повезло), жестокие отношения между людьми. За последние несколько лет из архивов удалось достать подробности статистики, относящейся к уровню смертности в ГУЛАГе. Как всегда, эти данные говорят сами за себя. В 1941 году, еще до начала лишений, принесенных войной, коэффициент смертности в лагерях составлял 30 случаев на тысячу человек (то есть был лишь немногим выше среднего показателя по стране). К 1942 году, когда родился ребенок Юдифи Борисовны, этот коэффициент вырос до 250 случаев на тысячу человек[662].