Читать книгу "Жизни, которые мы не прожили - Анурадха Рой"

Когда моя мать ушла тем днем в сезон дождей 1937 года, я какое-то время думал: вдруг она умерла, пока я был в школе, и мне просто решили об этом не говорить. Но мой отец не был большим любителем сказок: он верил в честность и приверженность фактам. Мне кажется, он сказал нам, что она поехала в небольшое путешествие, потому что искренне в это верил. Только так можно объяснить невозмутимость, с которой он соблюдал свой привычный распорядок все последующие недели. На рассвете совершал прогулку, по возвращении выпивал стакан горячей воды с медом и лимоном, к восьми обычно был уже облачен в свою бессменную курту-пижаму[17] из кхади[18], которой не изменял круглый год, и готов к выходу. До колледжа он добирался на велосипеде, предварительно защипнув низ штанин, чтобы те не забрызгались по пути грязью. Там он читал лекции о древних цивилизациях, Империи Великих Моголов и знаменитых сражениях, а затем отправлялся в Общество патриотов Индии, где проводил два часа. Домой он возвращался к шести, выпивал чашку дарджилинга с добавлением трех капель молока. Потом читал, слушал музыку на граммофоне, за ужином расспрашивал меня о школе и выслушивал дедушкины истории о пациентах из клиники. Время от времени заходил один из его студентов, чтобы обсудить эссе или дипломную работу.

Но самая большая перемена в нашем доме после исчезновения матери коснулась посетителей: у нас редко кто оставался в гостях или присоединялся к ужину. Сейчас я понимаю, что объяснялось это, по всей видимости, скандалом, который был вызван ее побегом, и окружающие переживали наше семейное бесчестье, делая вид, что мы больше не существуем. Но тогда-то я считал, что дело было в отсутствии матери, которая раньше руководила готовкой, и теперь еда без нее стала скучной. Теперь Банно Диди каждое утро приходила к дедушке и, стоя перед ним, вздыхала с усталой покорностью:

– Что готовить на сегодня?

– Что-нибудь съедобное.

Банно Диди любила прилюдно пожалеть себя: по ее мнению, обязанностей у нее было чересчур много, но женщиной она была властной и внушительной. Уходя, бормотала достаточно громко, чтобы ее услышали:

– Ни слова в помощь, а коли им еда не понравится? Кто будет виноват? Кто, как не Банно? Бедная Банно, никто о ней не думает!

Она начала работать на нашу семью задолго до появления моей матери. Сперва только убирала и стирала, но за многие годы стала пользоваться уважением и влиянием, дослужившись до положения экономки и айи. Она руководила всеми, кто работал в доме, отдавая распоряжения громким командным голосом, который долетал даже до коровника. У нее была плотная грубая кожа старой уже женщины и ржаво-апельсиновые волосы, которые она красила хной. Когда она жевала зарда-паан[19], щеки ее раздувались от соков смеси, а из уголков губ вытекали две струйки кроваво-красной слюны. Мой дедушка, которому нравилось, как он выражался, заполнять мою голову полезными мыслями, однажды сообщил мне, что с ней лучше всего разговаривать, когда рот ее настолько полон, что она не в состоянии его открыть. Я всегда старался следовать этому совету.

3

Дедушка родился в Дехрадуне и от своего отца унаследовал мебельный магазин под названием «Розарио и сыновья». Мой прадед, предприниматель по имени Рай Чанд, женившись в свое время на англо-индианке Люсиль, посчитал, что ее фамилия – Розарио – в стране, где всем заправляли британцы, звучала благороднее его собственной, и поэтому выбрал ее для названия своего магазина, несмотря на то что она больше напоминала португальскую, чем английскую. Это вызывало у моего деда стойкое недоумение. «Вот звались бы мы Вудбернами, или Карлайлами, или Райтами, – говаривал дада с сожалением в голосе, – до сих пор бы на древесине большие деньги делали».

Поначалу фамилия Розарио относилась только к магазину, но со временем нас всех так и стали звать. Мой дедушка, носитель невероятного имени Бхавани Чанд Розарио, для близких друзей был Батти Розарио, для меня – дада, а для всех остальных – доктор Розарио. Моего отца, однако, звали Нек Чанд. Он перестал использовать «Розарио»: его смущало, что от этого слова разит колониальным господством. Будучи человеком прогрессивным (по его собственным словам), окончательное решение по поводу моего имени он оставил за мной, но настоятельно рекомендовал мне проявить патриотизм и последовать его примеру и в школу записал меня под именем Абхай Чанд. «Абхай» значит «не ведающий страха». Не имя божества, как у многих. Короткое, хорошо запоминается. Но почему-то даже мои учителя звали меня не иначе как Мышкин Розарио.

То, что по нашей фамилии нельзя было точно определить, какую религию мы исповедуем, было не важно: никто в нашем семействе, похоже, и сам этого не знал. У нас не было алтаря для поклонения индуистским богам, как в доме Дину, не было и распятия, окруженного разнообразными ангелами и святыми, как у Лизы Макнелли. Мать не соблюдала постов для благополучия своей семьи, и я никогда не видел ее за молитвой. Ни отец, ни мать ни в какую высшую силу не верили: полагаю, в этом вопросе между ними царило редкое единодушие. Если случалась неприятность, они винили в ней себя, ну а когда происходило что-нибудь хорошее, то благодарили удачу. Что до Рая Чанда, единственной религией в его жизни, как говорил дедушка, было зарабатывание денег. Если бы принятие христианства, джайнизма или ислама сулило Раю Чанду какую-нибудь выгоду, он бы долго не раздумывал.

Мой прадед разбогател на торговле древесиной. Когда в 1857 году вспыхнула Великая война[20] и север Индии превратился в настоящую бойню, оба его родителя оказались убиты. Рай Чанд сбежал из Сикандры, спрятавшись в запряженной быками телеге с сеном. Ему было пятнадцать. Я частенько просил даду рассказать мне историю своего спасения и поражался тому, что он, будучи старше меня тогдашнего всего на несколько лет, оказался один-одинешенек в целом мире, без родителей, в бегах – как же я ему завидовал! Он представлялся мне худосочным парнишкой в очках, похожим на меня самого, хотя в глубине души знал – он наверняка был совсем другим, надо полагать, таким как Дину: умел быстро бегать и сбивать манго из рогатки, мог выругаться по-взрослому и соврать, даже глазом не моргнув. Каждый раз, послушав его рассказ, я слонялся по саду с куском пальмового сахара и сухой лепешкой за поясом, который смастерил из куска старой тряпки. Дада говорил – это все, что было у Рая Чанда из съестного, когда тот сбежал. Я то отсиживался за кустами, то прятался у загончика, где две наши коровы, Лалли и Пили, жевали жвачку и наваливали большие навозные кучи. Невзирая на вонь и назойливых мух, я упрямо сидел в засаде, затаившись за грудой старых джутовых мешков, хранившихся в коровнике, и отбивая воображаемое нападение британских солдат.