Читать книгу "Произведение в алом - Густав Майринк"

Часто, сидя за работой, я вижу его каким-то внутренним взором, затаившегося в темном извилистом коридорчике, вижу, как его голова на тощей изможденной шее настороженно вытягивается вперед, стараясь не упустить ни малейшего шороха...

Иногда тишину нарушает дикий тоскливый вой.

Это глухонемой Яромир, все больное существо которого переполняет не оставляющая его ни на миг в покое безумная страсть к Розине, рыщет по дому, словно хищный зверь, и в полубессознательном состоянии от ревности и гнева исторгает из себя такой душераздирающий рев, что кровь стынет в жилах.

Ему постоянно мерещится, как его брат и Розина, спрятавшись в одном из тысяч грязных закоулков, предаются любви, и ослепленный яростью калека мечется по дому, пытаясь найти блудливую парочку, ибо мысль о том, что сейчас с его рыжей

пассией может случиться то, о чем он даже помыслить не смеет, приводит его в бешенство.

Именно эти невыносимые страдания Яромира и являлись, как мне кажется, той главной побудительной причиной, заставлявшей Розину вновь и вновь уединяться с его братом.

Если же ей это надоедало и наслаждение от мук глухонемого притуплялось, то Лойза неустанно выдумывал новые дьявольские пытки, чтобы вновь распалить жестокую сладострастность Розины.

В таких случаях они позволяли калеке застать их на месте преступления и в притворном ужасе бросались от бесноватого наутек, коварно заманивая его в какой-нибудь темный переход, в котором загодя раскладывали ржавые обручи от бочек - стоило на них наступить, и они взмывали вверх, больно раня неловкого прохожего, - или же повернутые остро заточенными зубьями вверх грабли, и несчастный раз за разом попадал в эти садистские ловушки - падал и, истошно вопя и обливаясь кровью, катался по полу.

Время от времени Розину, пресыщенную этими немудреными жестокостями, посещало желание чего-то особенного, и тогда она давала волю своему извращенному воображению, изобретая нечто поистине инфернальное.

И сразу, как по мановению волшебной палочки, менялось ее отношение к Яромиру - казалось, она вдруг обнаруживала в нем что-то привлекательное.

С неизменной улыбкой на устах она сообщала калеке такое, от чего тот приходил в настоящий раж, при этом бестия пользовалась специально изобретенным ею языком жестов, понятным глухонемому лишь наполовину, и эта ее соблазнительная и многообещающая жестикуляция, неуловимый смысл которой тем не менее дразняще ускользал от любых, самых настойчивых попыток его разгадать, ловила несчастного в столь лукаво расставленные тенета неопределенности и изнурительных надежд, что выпутаться из них он уже не мог...

Как-то раз я видел их во дворе; он стоял перед ней, а она с такой бесстыдной откровенностью артикулировала губами и

изображала жестами свои порочные желания, что бедняга, казалось, вот-вот рухнет на землю и с пеной у рта забьется в припадке.

Пот заливал его лицо от нечеловеческих усилий проникнуть в смысл ее намеренно неясных и искаженных намеков.

И весь следующий день калека, дрожа как в лихорадке, прождал на темной лестнице того полуразрушенного дома, который помещался на задворках нашего тесного и смрадного переулка, и, конечно же, упустил время, когда, стоя на углу, можно было заработать подаянием пару крейцеров.

Среди ночи, полумертвый от голода и возбуждения, он явился домой, и тут, в довершение всех бед, оказалось, что приемная мать уже заперла дверь...

Веселый женский смех проник из соседней студии в мою каморку.

Смех!.. В нашем доме радостный счастливый смех? Да во всем гетто не найдется никого, кто мог бы позволить себе предаваться веселью, - так искренне, от всего сердца, ничего не опасаясь, могли смеяться только богатые, уверенные в себе люди...

Тут только я вспомнил, как на днях старый кукольник Звак, хозяин известного всему городу театра марионеток, рассказал мне по секрету, что один юный, респектабельный господин за весьма высокую плату арендовал у него студию - очевидно, для того чтобы иметь возможность тайно встречаться с избранницей своего сердца.

Теперь надо было тихо, под покровом ночи, так, чтобы никто в доме ничего не заподозрил, перевезти дорогую мебель нового жильца.

Рассказывая мне это, добродушный старик потирал от удовольствия руки и наивно, по-детски радовался тому, как он все так ловко устроил: ни одна живая душа не пронюхала о романтической парочке! Еще бы, ведь главное достоинство этого помещения, словно специально созданного для тайных свиданий, в том и состояло, что проникнуть в него можно было тремя разными путями! Один из них, самый древний и таинственный, вел через люк, вмурованный в пол студии...

Даже через наш дом можно незаметно покинуть эту лисью нору! «Чердак-то общий! - хихикал старик, довольный произведенным эффектом. - Всего-то и делов, открыть железную дверь... Ну ту, что рядом с дверью в вашу каморку... Что? Наглухо забита?.. Ерунда, со стороны студии она открывается очень даже просто... Ну а там, сами знаете, несколько шагов по коридору - и вы на лестничной площадке»...

И вновь звенит счастливый смех, пробуждая во мне смутное воспоминание об одном аристократическом доме, в который меня частенько приглашали - разумеется, как мастерового, ибо хранящиеся в нем драгоценные предметы старины нуждались в кое-каких незначительных реставрационных работах...

Внезапно я вздрогнул от пронзительного крика. Прислушался...

Массивная металлическая дверь, ведущая в мансардную студию, отчаянно заскрипела, из коридора донеслись поспешные шаги - и в мою каморку ворвалась какая-то дама... С распущенными волосами, белая как мел, с золотой парчовой шалью на обнаженных плечах...

- Мастер Пернат, спрячьте меня... умоляю, ради Господа нашего Иисуса Христа, не спрашивайте ни о чем, просто спрячьте меня у себя!

И прежде чем я мог что-либо ответить, моя дверь вновь распахнулась и тотчас захлопнулась...

На миг в ее проеме мелькнуло зловеще ухмыляющееся лицо старьевщика Аарона Вассертрума, подобное страшной дьявольской маске...

Что-то белое, мерцающее, словно мрамор, возникает предо мной, и в призрачном сиянии лунного света я узнаю изножье своей кровати.

Сон все еще обволакивает меня, подобно тяжелому шерстяному одеялу, а в памяти всплывает выписанное золотыми буквами имя «Пернат».

Откуда мне известно это имя? Атанасиус Пернат?..

Думаю, думаю, и вот мне уже кажется, что когда-то давным-давно я перепутал свою шляпу, помню даже, как удивился:

чужая шляпа была словно сшита на меня, а форма моей головы в высшей степени своеобразна.

Долго, с недоумением взирал я на чужой головной убор, а потом перевернул его и... да-да, на белой шелковой подкладке было вышито золотой нитью:

Эта шляпа, сам не знаю почему, внушала мне какой-то суеверный ужас.