Читать книгу "Иудино дерево в цвету - Кэтрин Энн Портер"

До завтра. «Они глупы, ленивы, продадут меня с потрохами, перережут мне глотку не за понюх табаку», — говорит он Лауре. Он вкусно ест и вдоволь пьет, он нанимает себе автомобиль и утром по воскресеньям ездит кататься в парк, он спит допоздна в мягкой постели рядом с женой, которая боится шевельнуться, чтобы не потревожить его; он восседает, покоя свои кости в толстых, дрожащих слоях сала, и поет песни Лауре, которая все это знает про него. В пятнадцать лет он как-то вздумал утопиться, потому что любил одну девчонку, первую свою любовь, а она смеялась над ним. «Тысяча женщин заплатили за это», — говорит он, и его поджатые губки загибаются книзу. Теперь он душит волосы «Жокейским клубом» и признается Лауре: «В темноте мне что одна женщина, что другая. Все хороши».

Его жена организует союзы работниц на табачных фабриках, стоит в пикетах и даже произносит речи вечером на митингах. Но ее невозможно убедить в преимуществах подлинной свободы. «Я говорю ей, что мне нужна свобода, и точка. Но она меня не понимает». Это Лаура слышала много раз. Браджиони скребет струны гитары и рассуждает: «Она по природе добродетельная женщина. Не женщина, а чистое золото, это несомненно. Иначе я бы давно посадил ее под замок, и она это знает».

Его жена, которая так самоотверженно трудится на благо фабричных работниц, часть своего свободного времени проводит, рыдая на полу, из-за того что на свете так много женщин, а муж у нее всего один, и она не знает, где и когда его искать. Он ей сказал: «Если ты не усвоишь, что рыдать тебе можно только в мое отсутствие, мне придется уйти от тебя насовсем». В тот день он ушел из дому и снял номер в отеле «Мадрид».

Последовавший месяц разлуки во имя высших принципов отравлен не только для миссис Браджиони, обладающей безупречным чувством реальности, но и для Лауры, которая чувствует, что ее засасывает трясина кошмара. Сейчас она завидует миссис Браджиони, которая осталась одна и может рыдать, сколько ей хочется, из-за конкретного зла. А Лаура только что возвратилась после посещения тюрьмы и ждет завтрашнего дня в горьком смятении, словно опасаясь, что он может вообще не наступить, время навсегда застрянет на этом часе, сама Лаура так и будет сидеть, потрясенная, Браджиони будет вечно петь, а мертвое тело Эугенио останется не обнаруженным тюремщиками.

Браджиони говорит:

— Ты спать не собираешься? — И прежде чем она успевает в ответ покачать головой, он уже принимается рассказывать о предстоящих в Морелии майских беспорядках: католики в этот день устраивают праздник в честь Святой Девы, а социалисты отмечают память своих павших героев. — Пойдут две независимых колонны с двух противоположных концов города, где-то посредине они встретятся, и дальше все будет зависеть…

Он попросил ее почистить и смазать его револьверы. Встав, он расстегивает ремень с кобурами и кладет их, заряженные, прямо ей на колени. Патроны падают Лауре в подол через промасляную ветошку, а Браджиони недоумевает: возможно ли, что она так самоотверженно работает на революцию, но не любит никого из революционеров?

— Ты действительно ни в кого не влюблена?

— Нет, — отвечает Лаура.

— И в тебя никто не влюблен?

— Нет.

— Ну, значит, сама виновата. Каждой женщине на свете найдется пара. В чем дело с тобой? У безногой нищенки в Аламеде есть верный любовник. Ты не знала?

Лаура, прищурившись, молча смотрит в дуло револьвера. На нее медленно накатывает волна дурноты. Браджиони охватывает горло гитары жирными пальцами и осторожно выдавливает из нее музыку. Когда она снова слышит его голос, а о ее присутствии он, похоже, уже не помнит, он вещает голосом гипнотизера, как обычно перед небольшими собраниями тесно сгрудившихся людей.

— Настанет день, когда этот мир, кажущийся теперь таким надежным и вечным, весь, от моря и до моря, превратится в сплошной лабиринт окопов, в груды обрушившихся стен и изуродованных трупов. Все, что есть на земле, будет вырвано с корнем с насиженных мест, из своего векового гнилого болота, и заброшено к небесам, чтобы оттуда вперемешку заново упасть на землю чистым дождем — никто, ничто и ничье. То, что создано мозолистой рукой нищеты для богатых, сгинет с лица земли, и в живых не останется никого, кроме избранных, возвышенных духом, от кого должен пойти новый род человеческий, очищенный от жестокостей и беззакония, управляемый благодатной анархией. Револьверы — хорошая вещь, я люблю их, а пушки еще лучше, но больше всего я верю в надежный, добрый динамит, — заключает Браджиони и гладит револьвер, лежащий у нее на коленях. — Когда-то я мечтал разрушить этот город, если здесь окажут сопротивление генералу Ортису[2], но столица свалилась к нему в руки, точно переспелая груша.

Возбужденный собственными речами, он встает и стоя ждет, пока она закончит работу. Лаура протягивает ему ремень.

— Вот тебе. Ступай и убей кого-нибудь в Морелии, тебе сразу станет веселей, — говорит она негромко. Присутствие смерти в комнате придает ей смелости. — Сегодня я застала Эугенио уже почти в ступоре. Вызвать тюремного врача он мне запретил. Он принял разом все таблетки, которые я вчера принесла. Говорит, что сделал это, потому что ему скучно.

— Он дурак, и его смерть — это его личное дело, — говорит Браджиони, аккуратно запоясываясь.

— Я сказала ему, что если бы он еще немного подождал, ты бы добился его освобождения, — говорит Лаура. — А он ответил, что не хочет ждать.

— Он дурак, и хорошо что мы от него избавились. — Браджиони берет шляпу.

Браджиони ушел. Лаура почувствовала, что его настроение переменилось, теперь какое-то время она его не увидит. Он пошлет за ней, когда она ему понадобится, чтобы доставить сообщение по какому-нибудь незнакомому адресу, что-нибудь сказать на словах при появлении в дверях лица, похожего на говорящую глиняную маску, которая пробормочет слова благодарности за помощь для передачи Браджиони. Теперь Лаура свободна. Она думает, что надо уезжать, пока можно. Но не уезжает.

Браджиони пришел в свой дом, где его жена целый месяц подряд еженощно по многу часов рыдала в подушку, разметав волосы по наволочке. Она и сейчас в слезах и еще горше заливается при виде виновника своих страданий. Он оглядывает комнату. Никаких перемен, приятные, знакомые запахи, и хорошо знакома эта женщина, которая идет ему навстречу, и вид ее не выражает укора, а лишь горе. Он говорит ей ласково: «Ты так добра ко мне, прошу тебя, не плачь больше, моя милая, хорошая». Она в ответ: «Ты устал, ангел мой? Садись вот сюда, я помою тебе ноги». Она приносит таз с водой и опустившись на колени, расшнуровывает ему ботинки. Когда она поднимает на него удрученный взор из-под темных век, его охватывает раскаяние за все, и он разражается слезами. «Да, да, — говорит он сквозь рыдания, — я голоден, я устал. Давай что-нибудь поедим вместе». Прикасаясь лбом к его руке, жена просит: «Прости меня!», — и теперь неиссушимый, печальный поток ее слез освежает его.

А Лаура скидывает платье из саржи, надевает льняную ночную рубашку и ложится в постель. Замерев и повернув голову немного набок, она велит себе уснуть. Числа бегут у нее в мозгу, словно на маленьких циферблатиках, вокруг нее беззвучно захлопываются двери. Если хочешь заснуть, надо забыть все, дети скажут завтра: доброе утро, май тычер, бедные пленники, каждое утро приносящие цветы своей тюремщице. Один-два-три-четыре-пять — это чудовищно, когда смешивают любовь с революцией, ночь с днем, жизнь со смертью — ах, Эугенио!