Читать книгу "Правдивая история страны хламов. Сказка антиутопия - Виктор Голков"

И встала перед ним панорама небольшого города, или вернее, целой страны. Там кипела какая-то непонятная ему работа. Болтан проходил мимо зданий, которые у него на глазах ярус за ярусом врастали в небо, миновал ростки, что появлялись из-под земли и тут же превращались в высокие раскидистые деревья. Но Болтану казалось, что все происходит слишком медленно.

Он нагнулся над деревом, схватил его за верхушку и, помогая ему расти, начал с силой тянуть его вверх. Раздался треск. Дерево лопнуло пополам, и в разрыв хлынула желто-красная жижа, которая, не успевая растечься, застывала на земле густым бурым месивом. Изувеченные деревья почернели, скорчились и рассыпались в прах. Болтан огляделся: никакой созидательной работы больше не было. С громад зданий медленно сползала черепица. По стенам зазмеились черные трещины, из которых начали вываливаться кирпичи. И вот уже стены дрожат и раскачиваются… В этот момент все тонет в непроглядной круговерти, как если бы кто-то толкнул ставни и с пронзительным скрежетом они захлопнулись навсегда.

* * *

Смок вытащил из ямы сундук, достал из него стальной веник, а остальное содержимое высыпал на изувеченные останки Болтана Самосуд. Он взялся было за лопату, но о чем-то подумав, снова спрыгнул вниз и отыскал в куче старья объемистую рукопись. Сдув с ее обложки песок, он по складам прочитал:

“Справедливость и пути достижения оной”. Закопав отца, Смок с сундуком вернулся в дом. Крякнув, поставил его на прежнее место, а поверх положил стальной веник. Потом подошел к стене, достал из кармана кусок угля и стал что-то рисовать на обшарпанной штукатурке. Он сопел от напряжения, но было очевидно, что работа доставляет ему огромное удовольствие. К вечеру на стене дома проступил профиль, который имел несомненное сходство с оригиналом: это был отец Смока, вытащивший его из Пруда, выкормивший и вырастивший его, непреклонный борец за справедливость Болтан Самосуй. Смок с минуту с удовлетворением созерцал свое произведение, затем круто повернулся и, четко отбивая шаг, скрылся в дверном проеме, за которым в мглистых сумерках лежала Страна Хламов. На пустынной улице Заросшей сорняками он увидел впереди нескладную фигуру в шляпе и с тростью в руке. По-бычьи наклонив голову, Смок пошел прямо на нее.

Портрет

* * *

Гицаль Волонтай зябко передернул плечами. Привычка к работе не спасала от холода. Леденящие струйки забирались под ветхую рабочую куртку, ползли по тощим бокам бывшего романтика, подкрадываясь к впалому животу. Сухо похрустывала под лопатой прихваченная первым морозом земляная корка.

Казалось, целая жизнь прошла с тех пор, как он очутился здесь, на строительстве канала, и Гицаль не надеялся уже когда-либо выбраться из этого гиблого места; отчаяние от чудовищной несправедливости того, что творилось, больше не угнетало его.

Бывший романтик корчился и извивался вместе с другими строителями канала, подобно одному из кусков рассеченного на части червяка.

Каждая выкопанная яма казалась Гицалю лишним шагом к тому, чего он давно уже не боялся. Чем глубже погружался он в стылую неподатливую землю, тем отчетливей представлял, как в какую-нибудь последнюю минуту, окончательно утратив желание жить, он отшвырнет лопату, сядет на дно ямы, прижмется щекой к ее студеному срезу и…

Лопата, глухо звякнув, упала на груду свежевыкопанной земли. Гицаль в истоме уселся так, как ему не однажды мерещилось, выпрямил ноги и прижался щекой к холодной шершавой глине. Внезапно что-то острое больно укололо его в шею.

Нехотя разлепив веки, он увидел торчащий из земли угол какого-то плоского предмета. Облупленная позолота, сохранившаяся на нем, странно контрастировала с унылой бесцветностью, которой была окутана окрестность.

Мысль о забвении сменилась любопытством, и Гицаль осторожно, стараясь не испортить находку, начал разгребать песок.

Некоторое время спустя он держал перед собой облепленный грязью прямоугольник, а еще через минуту, счистив с прямоугольника грязь, понял, что в руках у него картина, точнее, портрет какой-то женщины. Лицо ее было ему очень знакомо, хотя портрет оказался сильно испорчен сыростью: по его поверхности расползались темно-бурые пятна, краска во многих местах отслоилась, облезлая позолота клочьями свисала с деревянной рамки.

И тут он вспомнил все.

* * *

В комнате, где царит живописный беспорядок, друг против друга сидят двое: он, последний романтик и гений страдания Гицаль Волонтай, и несокрушимый правдолюбец Болтан Самосуй.

В руках у Болтана стальной веник, на полу между ними – сундук с откинутой крышкой. Болтан, как всегда, твердит что-то о справедливости – это единственное, что манит и вдохновляет его – а Гицаль, чтобы только не молчать, лениво препирается с ним, хотя ему наперед известно, что переспорить Болтана невозможно.

Тот же горячится, в запальчивости потрясает над собой веником, утверждая, что без его помощи справедливости не достигнуть никогда и нигде. Затем он склоняется над сундуком и достает оттуда пухлый манускрипт – рукопись, которой посвятил большую часть жизни – раскрывает ее на середине и читает – торжественно и слегка гнусаво.

Гицаль плохо слушает Болтана, но понимает, что суть того, о чем читает знаменитый правдоискатель, заключается в намерении осчастливить хламов с помощью все того же стального веника. И Гицалю внезапно кажется, что Болтан стоит по колена в крови, а над его головой сияет золотой нимб.

Впрочем, через минуту Болтан снова становится самим собой. “Ну что? Теперь понимаешь?” – добродушно усмехается он. Романтик для вида соглашается, покачивает головой, но думает о другом. Его тянет взглянуть на вещь, ради которой он, собственно, и приходит сюда.

Ничем не выдавая своего волнения, он незаметно протягивает к сундуку руку и берет небольшой портрет в позолоченной рамке.

…Ее нельзя назвать красивой, но когда Гицаль всматривается в ее лицо, он ощущает странное, чисто физическое потрясение. Так бывает, когда на краю обрыва любуешься необычайным, подернутым дымкой пейзажем, который настолько притягивает к себе, что начинаешь страшиться все возрастающего соблазна спрыгнуть вниз.

Интересно, что Болтан ничего сверхъестественного в портрете не находил, да и вообще ценил его не больше, чем, к примеру, мраморное ухо навсегда исчезнувшей скульптуры, которое также скрывал в своих недрах сундук. Однако расстаться с портретом он не согласился бы ни за что на свете.

“Ты не представляешь, – добавлял при этом Болтан, – что это за сундук. В нем не только портрет: там тьма вещей, и ни одна из них, никакая безделушка не может покинуть сундук без того, чтобы в Хламии не свершились великие, может статься, непоправимые несчастья. Это все, что я знаю. Однако мне неизвестны роль и предназначение каждой отдельной вещи, а также их сочетания. Возможно, что именно портрет ничего тут не значит – это ведь не моя рукопись и не дедов веник – и все же я не хочу, вернее, не имею права рисковать… А хочешь знать, откуда мне все это известно? Так вот – от деда. От моего деда Насеканика Смелого!”