Читать книгу "Ахульго - Шапи Казиев"

Как карты, в которые невозможно выиграть, а выиграв – обогатиться. Но вот вопрос: имеют ли горцы право на независимость? Философический вопрос. Ханы-то их давно на государевой службе. Выходит, Шамиль – бунтарь. А разве можно с бунтарями мириться? Эдак и в России крестьяне на помещиков восстанут. А мужику волю давать – хуже нет. Все устои рухнут.

Граббе на Кавказе не воевал, но имел мнение и на сей счет, которое заключалось в том, что война на Кавказе ведется неправильно. То ли дело в Европе воевать. Вот тебе авангард, вот арьергард, маневры, артиллерия. А тут – сам черт не разберет. И порядка никакого нет. Вот древние римляне, те были воины! Французы – так себе вояки, а Шамиль и его мюриды – чистые разбойники! Таких в два счета можно расщелкать, надо только правильную методу применить.

Бывалые кавказцы осторожно возражали. Воевали они и в Европах, только Кавказ – штука мудреная. Тут не в маневрах дело. Наполеон был антихрист, Москву сжег, там ясно было, с кем дерутся и за что. А Шамиль – материя особенная. Впрочем, в политику предпочитали не углубляться, на то в штабах мудрецы сидят, а здесь люди военные.

Граббе ценил древних полководцев и не удержался от того, чтобы объяснить простые средства для успокоения Кавказа, если бы он сам был на месте Македонского или того же Ганнибала. Он был красноречив, но сильно увлекался, а когда пришел в себя, обнаружил, что остался наедине с пьяным поручиком. Тот, размахивая бокалом с вином, цитировал ему стихи Лермонтова на смерть Пушкина, за которые тот был сослан на Кавказ:

Погиб поэт! – невольник чести – Пал, оклеветанный…

– Э-э… Как там было?.. – силился вспомнить поручик.

Не вынесла душа поэта!..

– Э-э… А, вот!

Вы, жадною толпой стоящие у трона, Свободы, Гения и Славы палачи! Таитесь вы под сению закона, Пред вами суд и правда – все молчи!.. Но есть и божий суд, наперсники разврата!..

– Что-с? – грозно воззрел на него Граббе.

– Это в каком смысле?

– Я на тот предмет, что не имел счастья быть знакомым с Пушкиным, а вы, я слышал, удостоились…

– Вы пьяны, милостивый государь, – отрезал Граббе, отстраняя от себя поручика.

– И, похоже, достаточно излечились, чтобы вернуться к месту службы.

– Всенепременно, – кивнул поручик, допивая вино.

– Сегодня обещали шансонеток, да вот незадача… Головин…

И поручик нетвердой походкой направился в буфет. Там его дожидался приятель – штабс-капитан с рукой на перевязи.

Граббе уже давал себе слово не посещать этот вертеп, где всякий раз находятся наглецы, готовые нагрубить генералу. Однако тут были особенные обстоятельства. С Пушкиным он действительно был знаком. Но о гибели его на дуэли вовсе не сокрушался. Во-первых, потому, что дуэли запрещены законом. Во-вторых, он был обижен на Пушкина, назвавшего письмо Граббе царю после арестов декабристов глупым унижением перед правительством. Знал бы он, как храбро держался Граббе на допросах! Сам-то поэт и до столицы не доехал, заяц, видите ли, ему дорогу перебежал. И еще смел рассуждать о заслуженных генералах, когда сам пороху не нюхал. Всего-то и подвигов явил, что взял у казака пику и погнался за отступающими турками.

Да и поэзию его Граббе невысоко ценил. Они познакомились четыре года назад у Раевского-младшего. Говорили о 12-м годе, а потом разочарованный Граббе записал в своем дневнике: «К досаде моей, Пушкин часто сбивался на французский язык, а мне нужно было его чистое, поэтическое русское слово… Вообще, пылкого, вдохновенного Пушкина уже не было. Какая-то грусть лежала на лице его».

Привлеченные веселым гомоном, на бульваре начали появляться отоспавшиеся после ночных увеселений «фазаны». Так здесь именовали честолюбивую молодежь, слетавшуюся на Кавказ со всей России. Это были отпрыски знатных семейств и разночинцы, околдованные романтическими героями Бестужева, жаждавшие сильных чувств, мечтавшие щегольнуть, отличиться в какой-нибудь недолгой и не слишком опасной экспедиции. Эта «золотая молодежь» искренне полагала, что война с горцами – не более чем веселый пикник на природе с фейерверками вместо пушек и наградами, сыплющимися градом вместо пуль.

Других приводили на Кавказ неоплаченные карточные долги, амурные неудачи, скука столичных салонов и отвращение к наукам, которыми потчевали студентов старые профессора.

Третьи, наслышавшись об экономических чудесах, сопутствовавших долгим войнам, надеялись сделать карьеру, чтобы вернуться домой в чинах и с приличным капиталом. Они полагались на рекомендательные письма, протекции и благосклонность судьбы, в которой успели усомниться на мирном поприще.

На Водах «фазаны» проходили нечто вроде карантина, привыкая к новой жизни и постепенно теряя старые привычки. Да и на то, чтобы уяснить, не готовятся ли новые экспедиции, на каком фланге, в какой полк им лучше приписаться, чтобы вернее всего удовлетворить свои чаяния, требовалось время. Перед тем, как ринуться за наградами и прочими вожделенными отличиями, эти волонтеры заводили дружбу с настоящими военными кавказцами, усваивали их манеры, оригинальные костюмы, мотали на ус изумительные случаи из боевой жизни.

Лечившиеся на Водах офицеры смотрели на «фазанов» свысока, как бы с Кавказских гор, но покутить за их счет были не прочь. Слишком богатых и неопытных они ловко обыгрывали в карты, оставляли почти ни с чем, чтобы те умоляли своих папенек и маменек прислать им еще денег «на покупку лошади взамен подстреленной горцами».

Некоторые «фазаны» до того преуспевали в заочном познании боевой кавказской жизни, что возвращались обратно, полагая, что с них и того довольно. Без наград, зато и без ран, живые-здоровые и с множеством мемуаров, из которых даже пытались составлять книжки на манер Марлинского.

– Пусть уж лучше перья скрипят, чем пули свистят, – благоразумно рассуждали кавказские «ветераны».

Граббе так и не дождался влиятельных персон. Вероятно, у них появились заботы поважнее. Вокруг выпивали и закусывали. Тон задавали бывшие декабристы, разжалованные в солдаты, но сумевшие выбиться в офицеры. И разговоры сами собой перетекали в предосудительное русло. Однако кавказские офицеры умели не только воевать. Жандарм в голубом мундире уже сидел за их столом в сильном подпитии, поминутно поправляя нахлобученную кем-то папаху. И до того уклонился от обязанностей, что провозгласил тост за Шамиля:

– Не явись он на имамство, – улыбался жандарм приятелям, – вы бы, господа мои хорошие, так и гнили на своей каторге!

Затем принялись рассуждать о том, кому эта война выгодна, и сошлись на казнокрадах.

– Да вот взять хотя бы Эолову арфу, – объяснял капитан, пытаясь обратить на это внимание осоловевшего жандарма.

– Я на инженера учился, я знаю. Одно – что арфа эта и не звучит вовсе, а другое – заметьте, что потрачено на нее двенадцать казенных тысяч, когда я бы и за пару лучше соорудил, и она бы у меня не то что пела – польку бы плясала!