Читать книгу "Большой Гапаль - Поль Констан"

— Взгляните на них, — сказала София-Виктория, подняв глаза от ученого сочинения о Троице, в котором существование последней оспаривалось как не соответствующее гармонии чисел, — разве можно замыслить создания более несходные, чем эти: ваша толстая красная Кормилица и мой длинный желтый Панегирист — вот эффект контраста, они притягивают друг друга и отталкивают нас…

— Они как две плохих картины, которые вместе составляют одну великолепную, следовало бы их поженить и посмотреть, какие будут у них дети.

— Увы, моя Прелесть, природа всегда выбирает худшую из возможностей. Я наблюдала однажды, что вышло при скрещивании дога с таксой: получилось тело дога на лапах таксы, хозяину приходилось катить собаку, как тележку, держа ее за задние лапы… Ну, хватит шутить, эта парочка со своими постными физиономиями и грустными глазами не дает нам продвинуться в нашем романе, он напоминает призывающий меня мой конец, а она — ваше начало, которое вас держит. Стоит подумать, как от них избавиться.

— О смилуйтесь, Госпожа, — взмолился Панегирист, бросившись к ногам Аббатисы, — я лишь в самом начале, я отмечаю, как продвигается наша воспитанница.

Кормилица при этих словах только и могла, что глотать слезы под своей маской.

— Они просто несносны, — раздраженно произнесла Аббатиса, — все принимают всерьез, можно подумать, от наших насмешек зависит их жизнь! Давайте продолжать чтение.

Вместе с Телемахом Эмили-Габриель пустилась в плавание на корабле Улисса. Ей казалось, путешествие не кончится никогда, она попросила, чтобы ее высадили на берег вместе с бунтовщиками, — для столь юной особы решение столь смелое, сколь и безрассудное. Она куда меньше опасалась дикарей, чем угодливых мудрствований Ментора. Аббатиса одобрила ее, ибо это затянувшееся ввиду отсутствия ветра плавание, увековеченное в рыхлой и цветистой прозе, подходило как раз для того, чтобы истощить силы принца и возвести его на трон каким-то извращенцем, состарившимся и изношенным до срока. Лебедю из Камбре[2]она ставила в вину, что он, используя знаменитую канву, наносил словеса, как стежки в вышивке. Она утверждала, что читатель рискует заблудиться во фразах, как Телемах в морях. Он опасался разбиться о скалы, она больше всего на свете боялась утонуть в прилагательных. Отметьте это, господин Панегирист, для нашего Трактата о риторике.

— Оставьте это, — сказала она Эмили-Габриель, — чтобы совершенствовать свой стиль, прочтите лучше письма этой португальской монахини.

Эмили-Габриель уже их прочла, потому что они стояли как раз на нижней полке.

— И что вы вынесли отсюда?

— Отвращение к мужчинам, презрение к женщинам и ненависть к страстям.

София-Виктория, восхищенная таким умом, спросила ее мнение о романе, который произвел благоприятное впечатление, поскольку был напечатан крупными буквами, что облегчало чтение, каковое обстоятельство гораздо чаще, чем принято об этом говорить, способствует успеху книги у публики. Кроме того, он был коротким, это было в новинку. Всем известно, с какой благосклонностью встречают новшества в кругах, формирующих мнение.

Эмили-Габриель бесконечно восхищалась характером принцессы Клевской, которую находила достойной их монастыря.

— Она приехала сюда, — сказала Аббатиса. — Она изъявила желание примкнуть к нашей общине, здесь она и умерла, я покажу вам могилу.

— А что она здесь делала?

— Много читала, как и вы, читала все, что ей прежде запрещено было читать и что могло бы помешать ей попасть в расставленные ловушки. Представьте, она выковала себе здесь оружие, которого ей так там не хватало; она поняла после то, что ей следовало знать прежде. Она в совершенстве познала человеческое сердце, проявив тонкость и проницательность, много превосходящие те, что были ею явлены, когда она, исказив эпоху, написала роман под псевдонимом. В конце жизни она просто ходила взад-вперед большими шагами и громко повторяла возражения, которые уничтожили господина де Немура.

— Я заучу их наизусть, — ответила Эмили-Габриель, — похоже, они понадобятся нам для защиты. Боже мой, Тетя, — серьезно добавила она, — неужели все мужчины настолько бессердечны, что сердятся за наше благочестие, нашу осторожность и нашу добродетель?

— Так утверждают женщины, они сравнивают их с коршунами, львами и тиграми, чтобы затем, даже до того, как те об этом попросят, сделаться их добычей. Возьмем, к примеру, поцелуй. Видите, они своими руками образуют кольцо вокруг вашей шеи, сдавливают вам голову, чтобы приблизить ее к своему лицу. Вы страдаете от этих тисков, словно на вас надевают недоуздок. Вы в ловушке, отбиваетесь. Они полагают, будто вы сопротивляетесь, потому что хотите убежать. Вы пытаетесь ускользнуть, спина изогнута, голова запрокинута, весьма неудобное положение. Я изобрела кресло для поцелуев, где нам было бы очень удобно сидеть, поясница не искривлена, шея не вывернута, и они, видя, что мы им предлагаем, подходят и нежно забирают то, что мы готовы им отдать.

— Вы хотите сказать, что женщина, если она не будет ни дичью, ни жертвой, сможет им сопротивляться?

— Не только сопротивляться, Дочь моя, но и побеждать их. Чем мы здесь и занимаемся у себя. Должна сказать, нам всегда это удавалось. Разумеется, не хочу сказать, что мы оставляем им шанс, наш натиск силен и быстр, не скажу также, что нам не случается их убивать, но от этого мы только сильнее любим их.

— Но, Мать моя, — возразила Эмили-Габриель, — в тот самый момент, когда из охотника они превращаются в дичь, разве сами они не пытаются ускользнуть от нас, и не получится ли так, что мы станем править в королевстве, из которого постепенно исчезнут все мужчины, они, из страха перед нами, уйдут жить на свободу в самые отдаленные края?

— А если и так, велика потеря! — рассмеялась Аббатиса. — Но вы можете утешиться, мы всегда сумеем заставить их вернуться. Стоит лишь проявить немного хитрости: превратиться в привязанного к колышку козленка, чтобы выманить тигра. Неужели мы менее ловки, чем какая-нибудь куропатка, которая притворяется раненой, чтобы увести охотников подальше от гнезда? Мы всегда сможем изобразить жертву, чтобы заманить их в свои постели, где, как вы сами убедитесь, они весьма хороши.

Хотя, впрочем, нет, Эмили-Габриель, — поправилась она, — я говорю вам неправду, они отнюдь не всегда хороши, как я только что вам сказала, они хороши лишь тогда, когда их умело готовят к этому. Это весьма деликатное дело, нужно быть одновременно и птицей, и птицеловом; подобно птицелову, следует излучать силу, что внушает робость, страсть, что внушает страх, пыл, что внушает ужас; подобно птице — слегка дрожать, много щебетать, бить крыльями, дабы показать испуг. Вам следует видеть все трудности, все увертки, все, на что следует обратить внимание.

— Вы не любите женщин, Тетя, но вы не любите и мужчин тоже? А ведь любой человек — это либо одно, либо другое.

— Я полагаю, что не люблю человечество вообще, потому что оно состоит, как вы верно заметили, из мужчин и женщин, представленных в частях столь равных, что, прилаживая одних к другим, мир полностью отгораживается от меня. Мне нравятся лишь существа, что ускользают из него, которых настолько невозможно приладить к другим, что я прилаживаю их к себе самой, они мои прилагательные. Замечу вам попутно, что повторы, по поводу которых ограниченные умы испытывают ужас, будучи намеренными, делают высказывание более утонченным. Отметьте это, господин Панегирист, для нашего Трактата о риторике.