Читать книгу "Планы на ночь - Наталья Потемина"

Работы не было, денег не хватало, и мамино уменье шить и вязать здорово нас выручало. В доме всегда толпились женщины, стучала старая ножная «Тула», валялись выкройки, обрезки тканей и разноцветные нитки.

Мы жили недалеко от воинской части, и каждое утро я просыпалась под «Калына раз, два, три… какая-то дывчина в саду ягоду рвала…» Это была утренняя песня. В обед солдаты маршировали под «Ты ж мэни пидманула, ты ж мэни пидвела…», а на ужин отправлялись с «Распрягайте, хлопцы, конив, да лягайте…» Казалось, что на ужин они скачут вприсядку, с покриком и посвистом, как в ансамбле песни и пляски имени Александрова. Посмотреть на это зрелище не представлялось возможным. Забор, разделяющий наши дома и воинскую часть, был высоким и неприступным, а по всему его периметру качалась и звенела колючая проволока. Командиром части был Петр Григорьевич Шелепаха, толстый и лысый ровенский хохол, говоривший на странной смеси русского и украинского языков. Летом он носил огромную, как будто сшитую на заказ линялую шляпу, больше похожую на сомбреро, чем на скромную полевую панаму. За эту шляпу а ля сомбреро и буйные иссиня-черные усы командира прозвали Педро еще задолго до появления в стране мексиканских сериалов.

Слава о нем шла по всей степи великой. Педро был суров, хозяйствен и справедлив. А личный состав ему подбирали, видимо, исключительно по национальному признаку. Казахи, узбеки, грузины, азербайджанцы, армяне и другие лица кавказско-азиатского происхождения, слабо разбавленные уроженцами из Сибири, Дальнего Востока и Центральной России, варились в одном котле, который по силе внутреннего противостояния ничем не отличался от Сталинградского времен Великой Отечественной войны. Та же, в сущности, мясорубка.

По выходным немногочисленный офицерский состав во главе с Педро отправлялся охотиться на сайгаков. Целый день носились они на «газиках» по степи, расстреливая из автоматов напуганных до полусмерти животных. Потом собирали их еще теплых, с удивленно открытыми глазами и грузили на машину. Но не всех, а тех, кто покрупнее. Всякую мелочь оставляли на съеденье птицам и шакалам. Остальной убой увозили в часть, где и разделывали туши на мясо-кости. После чего усталые, но довольные охотники шли к кому-нибудь в гости допить спирт и поесть свежанины. Веселье заканчивалось глубоко за полночь, а некоторые, с особо стойким и нордическим организмом допивались до «Калына раз, два, три…» и расходились по домам под «Распрягайте, хлопцы…»

6

Я все еще лежала в ванне, а телефонная трубка покоилась рядом, на стиральной машине. В непереносимо полном безмолвии. Я ждала, но Никита не звонил. Ни сейчас, ни потом. Ни следующим утром, ни днем, ни вечером. Ни послезавтра, ни послепослезавтра.

Через неделю я, раздобыв у нашего секретаря Пети Никитин телефон, позвонила ему сама.

— Привет.

— Привет.

— Это я.

— А это я. И что?

— Это я, Маша.

— Привет, Маша.

Пауза нависла надо мной и закачалась, как растопыренная петля. Хотелось просунуть в нее голову и подпрыгнуть, поджав ноги в коленях.

Надо было бросить ответную реплику или трубку, но Никита успел опередить меня:

— Куда ты пропала, Маша?

— А я и не думала пропадать. Я думала, что это ты пропал.

— Да я тоже вроде бы на месте.

Разговор явно не клеился, и я решила его свернуть.

— Я звоню тебе, чтобы попросить прощения.

— Прощения? Ты у меня? За что?

Я и сама не понимала, какую чушь несла. Но какой-то мерзкий скользкий комок застрял в горле и просился наружу.

— Я тебя не очень испугала тогда, ну ты понимаешь? Я просто проснулась и подумала, что не надо было… А потом ты всю неделю не звонил, и я снова подумала…

— Ну что, запуталась? — Он прервал меня холодно, бесцеремонно и так резко, что я не успела отреагировать.

— Запуталась. Причем по уши.

— Помочь?

— Да пошел ты!

— Стой-стой-стой! Не вешай трубку! — закричал Никита, неожиданно сменив тон. — Ну что, ты меня не знаешь, что ли? Пора бы уже и привыкнуть.

— Не знаю и знать не хочу! — тоже заорала я, но трубку класть не стала.

— Ты глупая, непереносимо глупая женщина. Ничего не понимаешь. Прощенья она просит. Ты думаешь вообще хоть иногда, что делаешь? Да такое раз в жизни случается. Можно только мечтать об этом. Вот если всю жизнь готовиться, надеяться и верить — ничего не получится. А тут как с неба свалилось, просто так, даром, ни за какие заслуги! Как ты не понимаешь!

— Ты правда так думаешь?

— Ну, конечно! И вообще, мне врать невыгодно.

— Невыгодно? Почему? Ты что, надеешься еще что-нибудь оторвать?

— Надеюсь.

— А когда?

— А хоть сегодня.

— Я не пойму, это ты мне делаешь предложение или я напрашиваюсь?

— Это ты напрашиваешься на сделанное мной предложение.

— А в морду хочешь?

— Ты уже пробовала, но у тебя ничего не получилось.

— Да у меня всегда ничего не получается. Я как Буратино — пытаюсь заглянуть в котелок, но оказывается, что он нарисован на куске старого холста. И я только дырочки прокалываю своим глупым носом.

— Ты попробуй заглянуть в эти дырочки.

— И что там?

— А там волшебная страна.

— Ты не врешь?

— Я говорю правду, одну только правду и ничего кроме.

— А можно я к тебе приеду? Потому что больше не могу.

— Спрашиваешь! — обрадовался Никита.

— Когда? — на всякий случай поинтересовалась я.

— Прямо сейчас.

— А сейчас тоже не могу, у меня работа. Может быть завтра, вечером, часов в семь?

— Я встречу тебя у метро, хорошо?

— Хорошо… Ну, пока?

— Пока.

Я еле перевела дух. Странный какой-то разговор. А может, наоборот. Нормальный разговор двух сумасшедших в период весеннего обострения. Но в любом случае начало у нас какое-то неправильное. Так не должно быть. А как должно? Я же о нем совсем ничего не знаю, да и он видел меня первый раз в жизни. Хотя уже во всех подробностях.

И все равно здорово! Какая разница, кто кому первый позвонил. Может быть, у него совсем иные понятия о временном перерыве от первого свидания до последующего звонка.

И зачем надо было мучиться целую неделю? Чего я только не передумала, завалила все дела, отложила все встречи и только и делала, что дергалась от каждого телефонного звонка. Такая девочка-марионеточка, за ручки, за ножки, за головку веревочками привязана к телефону. Телефон звонит, веревочка натягивается, девочка дергается. Дзынь — дерг, дзынь — дерг. Театр Образцова отдыхает. О, вопль женщин всех времен: «Мой милый, что тебе я сделала?» И что не сделала тебе, что ты мне, сволочь, не звонишь?