Читать книгу "Он, она и ...собака - Лесли Шнур"

С любовью, Томми.

М-да, подумала Нина, стиснув зубы от чувства неловкости перед Селестой. Она-то надеялась найти любовное письмо. Понимаете теперь, насколько важно читать весь текст, а не только начало и конец? — назидательно сказала она себе. Томми, очевидно, брат Селесты, мерзкая задница. Чего бы Селеста от него ни требовала, неужели это так много — хотеть получить весточку от родных, когда произошло какое-то несчастье? И надеяться, что те, кто далеко от беды, поддержат тех, кто оказался к ней слишком близко? Семья предполагает любовь, а любовь означает участие, а участие невозможно без общения.

По крайней мере так должно быть, подумала Нина и тут же вспомнила об отце. Она знала, что он ее любит, по-своему, но почему же тогда она даже не знает, как с ним связаться? Он никогда не оставлял адреса или номера телефона, появлялся в ее жизни пару раз в год. В прошлый раз она спросила, как можно связаться с ним, если с ней что-нибудь случится и нужна будет его помощь. Он посмотрел на нее с таким изумлением, будто сама мысль о том, что он ей может быть нужен, была забавной шуткой, и заявил:

— Вот поэтому я и не оставляю номера телефона! Думаешь, мне хочется слышать дурные новости? — И рассмеялся, дружески похлопав ее по руке.

— Но ты же мой папа! — взмолилась Нина, тоже улыбаясь.

— И очень горжусь тобой, — ответил он.

Сколько обид люди носят в себе, думала Нина, пряча письмо на место. Вы редко об этом задумываетесь, но люди, даже Селеста Кратчфилд, с ее многочисленными защитными слоями теплого и мягкого постельного белья, очень уязвимы.

Вернувшись домой, Нина сразу же позвонила матери в Санта-Фе.

— Мам, это Нина, твоя дочь.

— Дорогая, ты единственный человек, который называет меня «мам». Хотя время от времени ко мне действительно обращаются как к матери.

Нина рассмеялась. Нельзя отрицать, что у мамы отличное чувство юмора.

— Как поживаешь?

— Я в порядке, — ответила Нина. — А ты? Долгая пауза.

— Мам?

— Вчера в книжном магазине видела нового Гришэма. Это ведь ты писала предисловие, да?

— Отзыв на полях суперобложки.

— Почти год прошел.

— Мама.

— Ты ведь можешь вернуться на прежнюю работу?

— Не знаю. Я не хочу возвращаться.

— Ну конечно, хочешь, дорогая. У тебя был свой стол. Кабинет. Личный помощник.

— Половина.

— Твое имя упоминали в книгах. Тебя ценили! — Разочарованный вздох.

— О да. Благодарили за краткое изложение содержания на суперобложке. За то, что спрессовала два или три года каторжной работы в три абзаца в надежде, что люди купят книгу только из-за обложки.

— Иногда четыре, разве нет?

— Года или абзаца?

— Что?

— Ты имеешь в виду четыре года каторжной работы или четыре абзаца текста?

— Нина! Послушай, если бы я была богата, я бы все тебе отдала, но, к сожалению, не могу помочь.

— Я знаю. — Всего минуту назад, снимая трубку телефона, Нина не была так подавлена. — Я звонила просто сказать «привет, мама»…

— Это так мило, дорогая.

— Смотрела какой-нибудь хороший фильм?

— Да нет.

— Все еще встречаешься с Морти?

— Нет. Он быстро стал слишком настойчив. Я люблю быть одна. Люблю свою квартиру, свои собственные…

— Это правильно. Но почему бы не иметь милого приятеля, с которым можно сходить пообедать, посмотреть кино, съездить в путешествие, не говоря уж о том, чтобы заниматься сексом? Прошло всего семнадцать лет с тех пор, как вы с папой…

— Так, спасибо, что позвонила. Пока, родная. — Гудки.

— Черт, — бросила Нина, отшвыривая телефон. Ну почему с ней так тяжело?

Нинина мать никогда всерьез не занималась своей карьерой. В юности она мечтала стать фотографом, но, вынужденная зарабатывать на жизнь, стала секретаршей в банке. Потом, когда родилась Нина, она ушла с работы, поскольку, как она всегда говорила дочери, дорожить там было нечем.

— Делай, что тебе нравится, но стань чем-нибудь, — повторяла она, как мантру.

Поэтому, когда Нина бросила работу в издательстве (а мама ею очень гордилась), чтобы посвятить себя выгуливанию собак, бедная женщина пережила потрясение. С тех пор отношения между ними разладились. Мать очень хотела, чтобы Нина была счастлива, а в ее представлении это означало иметь солидную работу и успешную карьеру. Точно так же и Нина желала счастья своей матери, что означало безумно влюбиться и жить долго и счастливо.

Обе хотели друг для друга того, чего боялись никогда не обрести сами. И ни та ни другая даже не пытались взглянуть на жизнь друг друга иначе.

— Ну что, Сэм? — Она потрепала его по морде, а потом, когда пес перевалился на спину, почесала ему живот. — Ну что случилось? А, мальчик? — В его взгляде читалось глубокое знание человеческой природы. И она ответила словами, которые могла сказать только ему: — Я люблю тебя, Сэм. Я люблю тебя.

Глава 5

Миссис Констанс Чэндлер слушала радио, когда в дверь позвонили. Радио она слушала ежедневно, дни напролет. Все подряд, от «1010», «Подарите нам двадцать две минуты», «Мы дарим вам мир», «Утро с Имусом» до Национального радио Палестины, как она его называла, и классики, джаза, бродвейских мюзиклов. Радио было ее приятелем, с которым можно спорить, петь, у которого можно чему-то научиться, от несуразностей которого можно запросто отмахнуться. Она слушала радио за работой, как сейчас, когда принимала ванну, смотрела телевизор, когда готовила палтуса на пару к обеду или тофу с азиатскими овощами на ужин, и за едой тоже слушала. Она не слушала радио, только когда делала укладку каждое утро в салоне «Барретт» (один час) и когда ходила к Марку выпить, каждый день в пять пополудни (от одного до восьми часов, в зависимости от того, с кем там встретится).

Когда прозвучал звонок, ее пес Сафир, пятидесятифунтовый бульдог всего в фут ростом (все говорили, что в таком уродстве есть известная прелесть, но сама она полагала, что уродство есть уродство), поднял голову и, глядя на хозяйку, заворчал. Хозяйка бросила взгляд на часы «Тиффани» над камином.

— Слишком рано для… Еще один звонок. Сафир тявкнул.

— Кто, во имя всего святого… — воскликнула миссис Чэндлер, опуская ручку «Монблан», подарок отеля «Белладжио» в Вегасе, на листок желтой бумаги, который, в свою очередь, покоился на зеленом кожаном блокноте. Она оставалась, возможно, единственным из живущих писателей, который продолжал пользоваться авторучкой. И бумагой. Отодвинув стул начала девятнадцатого века, с раздраженным вздохом она поднялась и подошла к домофону. — Они ведь не начнут терзать меня вновь, Сафир, а? Скажи «нет».