Читать книгу "Прощай, зеленая Пряжка - Михаил Чулаки"

Пока снимал пробу, вдруг разом навезли больных. Едва Виталий вошел в приемный покой, к нему бросилась старая знакомая: раз пять или шесть уже лежала.

— Виталий Сергеевич, это вы! Вот радость-то! Подумайте, какое безобразие: муж меня избил, и меня же привезли! Я не позволю ему держать меня в темноте, я вся тянусь к свету и знаниям! Если вы настоящий врач-патриот, Виталий Сергеевич, вы меня сейчас же отпустите! Сейчас выяснится, осталось ли в вас воспитание, заложенное комсомолом!

Классический маниакально-депрессивный психоз — МДП. Виталий уже видел Марию Петровну в обеих фазах. Последняя депрессия была очень тяжелой: с доходящей до физического страдания тоской, с суицидными попытками. Насколько все-таки легче и приятнее маниакальная фаза!

— Я тоже рад вас видеть, Мария Петровна. Как самочувствие?

— Замечательно! Никогда еще не было таким замечательным! Если хочешь быть здоров — закаляйся! Вот так! Силы — ну вот просто удивительно! Сказочные!

Виталий просмотрел направление: «Состояние ухудшилось две недели назад, стала многоречивой, по ночам поет и танцует, собирается поступать в университет, уходит из дому, вымыла на улице чужую машину…». Как все смещается в психиатрии! Ну вот: «собирается поступать в университет» — законное же желание для всякого человека! А для Марии Петровны — симптом. И врач «скорой», который писал, без колебаний занес в симптоматику наряду с пением и танцами по ночам, и Виталий, читая, ничуть не удивляется. Все относительно, все зависит от контекста, от обстоятельства.

— Мария Петровна, тут пишут, что вы чужую машину вымыли?

— Точно! А чего такого? Иду, смотрю стоит маленький «Запорожец», щупленький такой, жалкий, и не мытый, может, лет десять! Нерадивый, значит, хозяин, несоветский человек. Ужас как мне его жалко стало! Взяла у дворничихи ведро, тряпку — и давай мыть.

— Дворничиха-то знакомая?

— Нет, первый раз увидела.

— Как же она вам ведро дала?

— Уговорила. Я кого хочешь уговорю. Сказала, что человек человеку не волк, а друг, что доверять надо советским людям. Взяла и вымыла! А вы бы не вымыли? Я же вас знаю, Виталий Сергеевич, вы тоже настоящий человек — значит, и вы бы вымыли! А меня теперь за это хотят упрятать в вашу вшивую больничку! Как будто не брат человек человеку, а волк или змей. Я по-братски вымыла, неужели непонятно?

— Вы и в университет собрались поступать?

— Да! На два факультета сразу: на исторический и философский — самые нужные факультеты. А что, нельзя? Муж у меня книжку отнимает, так он отсталый элемент и в душе феодал: не хочет, чтобы я к свету тянулась!

— Вы же десятилетки не кончили, да и не поздно ли в сорок три года?

— За десятилетку я в месяц сдам: у меня теперь столько сил, что мне ничего не стоит! Вот я вам сейчас с ходу расскажу про бином Ньютона. Или хотите теорему Пифагора? Пифагоровы штаны во все стороны равны! Пифагоровы! А муж хочет, чтобы я только его штанами занималась! И не стыдно вам у него на поводу? Я от вас не ожидала! Вы — советский врач, а на поводу у моего засранца-мужа!

— Вы и дома сейчас почти не бываете. Где вы все ходите?

— На вокзалы. Смотрю, хорошо ли там мирный труд нашего народа охраняют.

— На вокзалах?

— Да! На вокзалах нужно охранять особенно, чтобы мирный труд не растащили и не вывезли.

— Как же вы охраняете?

— Да господи, неужели не понятно! Охраняю и все! Смотрю, если кто подозрительный. Если б не охраняла, много чего могло бы произойти.

— Ну хорошо. В отделении тоже что-нибудь охранять полезно.

— Как это в отделении? Вы меня здесь запереть хотите?! На вашей вшивой Пряжке?! Все, Виталий Сергеевич, вы для меня больше не существуете как советский врач! Вы такой же феодал, как мой шибздик-муж. Муж наелся груш!

— Хорошо-хорошо, это вы тоже в отделении выскажете… Можно раздевать, — кивнул Виталий санитаркам.

И Мария Петровна охотно пошла с санитарками, распевая: «Позабудь про докторов, водой холодной обливайся, если хочешь быть здоров!» — будто и не требовала только что, чтобы ее отпустили.

И работа пошла. После Марии Петровны Виталий разбирался со старушкой, внесенной на носилках да так и оставленной — сидеть она не могла. Около старушки пританцовывали санитары с сантранспорта — им нужно было освободить носилки и ехать дальше. За санитарами маячила дочь больной.

Старушка что-то лепетала, понять ее было невозможно, а диспансер писал в направлении, что встает по ночам, что-то ищет, открывает газ… Дочь заученно повторила то же самое. Виталий не очень поверил ни направлению, ни дочери: ветховата казалась старая для таких активных действий. Раньше, наверное, вставала и искала, и газ открывала — всё типично. А теперь… Такие старушки — семейная трагедия: жить не живут и умирать забывают. Им нужно не лечение, а уход, а дети ходят на работу, дети хотят уехать в отпуск, дети просто устали, наконец, быть няньками и санитарками. Вот и умоляют диспансерного врача хоть на лето положить мать. Что тут сделаешь? Виталий кивнул санитаркам. Те принялись раздевать бабку как неодушевленную вещь, меланхолически беседуя при этом:

— Надька моя на заводе пенсию сто три рубля выработала.

— У меня соседка с неполным стажем — и то девяносто один. Завод — одно слово! В медицине столько не наработаешь.

— А я ведь в заводе начинала. Дуреха была, молодая, вот и сбежала сюда: думала, легче. Теперь уж никуда не денешься, надо дорабатывать.

Виталий записывал первичный осмотр при приеме, а старухина дочь ему под руку с драматическими интонациями повторяла свой рассказ, как ее мать каждую ночь открывает газ и только чудом они спасаются — видно, еще не верила, что все сошло так легко.

— На первое, Виталий Сергеевич? — осведомилась Ольга Михайловна.

— Конечно.

— Волосы стричь?

На первом полагалось стричь наголо: это облегчало уход за неподъемными старушками, но иногда, если родственники очень просили, волосы оставляли. Виталий выдержал паузу — дочь и не пыталась просить.

— Да, стригите.

Следующий больной опять повторный. И всего месяц, как выписали. Так, что пишут? «Карташев Евгений Афанасьевич. 32 лет, инв. II гр., шизофрения, ранее четыре раза лежал в вашей больнице, посещает лечебно-трудовые мастерские. Сегодня возбудился, разбил горшок с цветами…» Карташев понуро сидел у стола.

— Как себя чувствуете, Евгений Афанасьевич?

Тот поднял голову, посмотрел на Виталия, пожал плечами:

— Хорошо.

Почти все на этом месте так говорят. Виталия интересовал не столько ответ, сколько тон, выражение лица. И тон был совершенно естественным, и выражение лица открытое — опечаленное, но открытое. У больных почти всегда чувствуется напряженность; трудно даже объяснить, в чем она выражается, но опытному врачу она бросается в глаза сразу — тут и отчужденность во взгляде, и ответы слишком быстрые или слишком медленные, и еще что-то неуловимое. У Карташева напряженности не замечалось. А пишут: «возбудился».