Читать книгу "Механика сердца - Матиас Мальзье"

— Артур, разыщи-ка Анну с Луной и попробуй найти свободный фиакр. Джек должен срочно покинуть город. А я останусь тут и встречу полицейских…

Артур бросается за порог, в ночную тьму, стараясь как можно быстрей спуститься своей ковыляющей походкой к подножию холма.

— Я соберу тебе кое-какие вещи, ты должен исчезнуть через десять минут, не позже.

— А что ты им скажешь?

— Что ты не вернулся из школы. А через несколько дней объявлю, что ты пропал. Пройдет какое-то время, тебя зачислят в покойники, и тогда Артур поможет мне вырыть могилку под твоим любимым деревом, рядом с Куннилингусом.

— Кого же вы положите в гроб?

— Никакого гроба не будет, просто прибьем к дереву табличку с эпитафией. Полиция проверять не станет. Вот как полезно слыть колдуньей — по крайней мере никто не посмеет копаться в моих могилах.

Мадлен укладывает мне в саквояж кое-что из одежки и несколько банок со своими слезами. Я даже не знаю, чем ей помочь. Можно было бы сказать на прощанье что-то важное или самому сложить свои вещи, но я торчу посреди кухни как гвоздь, вбитый в пол.

Мадлен прячет в карман моего редингота дубликат ключика от сердца, чтобы я мог заводить его при любых обстоятельствах. Потом запихивает в саквояж несколько свежих блинов, завернутых в коричневую вощеную бумагу, и сует книжки в карманы моих брюк.

— Я не собираюсь таскать с собой столько барахла!

Это я хорохорюсь, изображая из себя взрослого, даром что ее хлопоты трогают меня до глубины души. Вместо ответа мне достается ее фирменная улыбка, в которой сквозит непонятная грусть. В любых ситуациях, от самых комичных до самых драматических, она непременно готовит что-нибудь съестное.

Чтобы застегнуть набитый доверху саквояж, мне приходится сесть на него.

— Не забудь: как только поселишься где-то, обратись к местному часовщику.

— Ты хочешь сказать, к доктору?

— Нет-нет, ни в коем случае! Никогда не обращайся к докторам со своими сердечными проблемами. Они в этом ничего не смыслят. Тебе придется искать именно часовщика.

Как же я хочу выразить ей свою любовь и благодарность; эти слова теснятся у меня на языке, но не желают переступать порог моих губ. Остаются только руки, и я пытаюсь передать ей свои чувства в самом крепком объятии, на какое хватает сил.

— Осторожно, не стоит обнимать меня так сильно, а то у тебя опять заболят часы! — говорит она своим нежным, но дрожащим голосом. — А теперь уходи, уходи скорей, я не хочу, чтобы они тебя тут накрыли.

Мы размыкаем объятия, Мадлен отворяет дверь. Я пока еще стою в доме, но мне уже холодно. Спускаясь знакомой дорогой с холма, я на ходу осушаю целую банку слез. Это облегчает мой багаж, но отнюдь не сердце. Уписываю следом блины, чтобы не тащить лишнюю тяжесть, и живот у меня раздувается прямо как у беременной женщины.

На дальнем склоне холма вижу поднимающихся наверх полицейских. С ними Джо и его мамаша. Меня пробирает дрожь — от страха и вместе с тем от блаженного облегчения.

У подножия Артурова холма ждет фиакр. В свете уличных фонарей он кажется глыбой мрака. Анна, Луна и Артур торопливо залезают внутрь. Кучер с усами до самых бровей натужным басом погоняет своих кляч.

Приникнув щекой к застекленному окошку, я смотрю на Эдинбург, разъеденный туманом.

Озера тянутся от холма к холму, наглядно отмеривая путь, ведущий меня в неведомые дали. Артур храпит вовсю — точь-в-точь паровоз на полном ходу, — Анна и Луна клюют носами одновременно, как сиамские близнецы. В ночной тиши явственно слышно тиканье моих ходиков. И я вдруг осознаю, что весь этот уютный, привычный мирок скоро останется здесь без меня.

На рассвете меня будит «Oh When the Saints». Никогда я еще не слышал, чтобы это пели так заунывно. Фиакр стоит.

— Все, приехали! — говорит Анна.

Луна ставит мне на колени старенькую птичью клетку.

— Это почтовый голубь, один клиент-романтик подарил мне его несколько лет назад. Он прекрасно обучен. Пиши нам, сообщай о себе. А письма сворачивай в трубочку вокруг его левой лапки, и он нам их доставит. Так мы сможем узнавать друг о друге: он разыщет тебя, где бы ты ни был, даже в Андалузии, в краю, где женщины смотрят прямо в глаза! — И добавляет, горячо меня обнимая: — Удачи тебе, pequeñito![7]

5

Джек!

Это очень тяжелое письмо, такое тяжелое, что даже не знаю, сможет ли голубь подняться в воздух с этими новостями.

Нынче утром мы с Анной и Луной поднялись на холм и увидели, что дверь дома приоткрыта, а внутри никого нет. Мастерская была разгромлена вчистую, будто смерч прошелся, все ящики Мадлен выдвинуты и пусты, даже ее кот и тот куда-то запропал.

Мы отправились на поиски Мадлен. И в конце концов нашли ее — в тюрьме Святого Калфорда. Нам разрешили свидание, правда всего на несколько минут, и она рассказала нам, что полицейские арестовали ее почти сразу после нашего отъезда, но добавила, что волноваться не стоит: ее сажают за решетку не впервые, все уладится.

Как бы мне хотелось написать, что ее освободили, как приятно было бы рассказать, что она по-прежнему одной рукой кормит кого-то, другой — чинит кого-то и что скучает по тебе, но чувствует себя хорошо. Увы, вчера вечером Мадлен уехала. Она отправилась в путешествие, которое сама же задумала, но из которого никогда уже не сможет вернуться.

Тело свое она оставила в тюрьме, зато ее сердце вышло на волю. Даже в самой тяжкой печали не забывай, что ты подарил ей радость настоящего материнства. А это было самой заветной мечтой ее жизни.

Ну вот, а теперь будем ждать голубя с новостями от тебя. И пускай эта чертова птица прилетает поскорей! Нам невыносимо думать, что ты еще считаешь Мадлен живой. Постараюсь не перечитывать это письмо, иначе у меня никогда не хватит мужества отправить его тебе.

Анна, Луна и я, мы все желаем тебе стойко перенести это новое испытание.

Помни, что мы тебя очень любим.

Артур.

P.S. И никогда не забывай «Oh When the Saints»!

Стоит мне запаниковать, как механика моего сердца дает жестокий сбой — я чувствую себя паровозом, чьи колеса готовы сорваться с рельсов на крутом повороте.

Сейчас я мчусь по рельсам собственного сердца. Чего же я боюсь? Боюсь тебя… Нет, не так: себя без тебя. Пар — зримое воплощение моего механического страха — стелется по путям. О, Мадлен, как уютно мне было подле тебя! Я еще храню тепло нашего последнего объятия, но холод уже завладевает мной, словно мне так никогда и не довелось встретить тебя в тот самый холодный на свете день.

Поезд дергается с пронзительным скрежетом. Ах, как я мечтаю повернуть время вспять, взойти на холм твоей любви, доверить мое хилое неисправное сердчишко твоим нежным рукам! Сбивчивый перестук колес ввергает и меня в какую-то тряску: позже я научусь не поддаваться ей, но сейчас у меня в сердце полная мешанина. О, Мадлен, я еще не успел сказать «прости» лондонским теням, а уже выпил до капли все твои слезы! О, Мадлен, клянусь тебе, что на первой же остановке схожу к часовщику. Вот увидишь, я вернусь к тебе целым и невредимым, ну, или чуточку неисправным — только для того, чтобы ты опять могла оттачивать на мне свое мастерство.