Читать книгу "Иная - Сьюзан Хаббард"

Кэтлин также познакомила меня с местной библиотекой и Интернетом. Она поверить не могла, что я не пользуюсь компьютером дома. Те два, что стояли в подвале, были отведены для исследований отца с Деннисом, но мне никогда и в голову не приходило попросить воспользоваться ими.

И в то лето я ими не пользовалась. У нас было слишком много других дел. Наши велосипедные прогулки становились все длиннее, мы ездили в розовый сад «Яддо» и дальше, на озеро. Поначалу я не могла ездить так далеко и быстро, как она, но день ото дня становилась все выносливее. Я заработала свой первый солнечный ожог, от чего у меня приключилась такая сильная температура и сыпь, что отец вызвал доктора Уилсона, который прочел мне нотацию и отправил на два дня в постель. После этого я с неукоснительностью религиозного обряда накладывала солнцезащитный крем с коэффициентом 50 из огромной бутыли, с бесконечным презрением оставленной Рут на моем трюмо.

На первый поцелуй реакция была куда слабее. Однажды вечером мы небольшой компанией отправились на озеро посмотреть на фейерверк. Все непрестанно хлопали мух и комаров, но меня насекомые не беспокоили. Я немного отошла от остальных, чтобы лучше видеть, и когда отвела глаза от неба, оказалось, что рядом со мной стоит Майкл. Я видела в его глазах отражение фонтана рубиновых звезд, когда он меня поцеловал.

Вы правы, я еще не описывала Майкла. Думаю, в то лето ему было шестнадцать. Загорелый парень среднего роста, с темно-каштановыми волосами и карими глазами. Все свободное время он проводил на воздухе, катаясь на велосипеде и купаясь. Он был худой и мускулистый, а лицо его сохраняло непроницаемое выражение, даже когда он рассказывал анекдоты, что случалось часто. Время от времени он таскал сигареты из отцовских запасов, и я помню запах табака. Достаточно ли этого? Думаю, хватит о нем.

Июль перетек в август, и все дети Макгарритов начали готовиться к возвращению в школу — покупать тетрадки и ручки, проходить стоматолога, стричься, обсуждать учителей. Однажды из Канады прилетел холодный ветер, принеся в Саратога-Спрингс недвусмысленный намек на то, что лето не будет длиться вечно.

Возможно, понимание этого делало меня раздражительной, думала я. А может, я соскучилась по Деннису, отцовскому ассистенту: он тогда на месяц уехал в Японию проводить какие-то исследования. С самых первых дней он был очень привязан ко мне. Я думала о том, как он таскал меня на своих широких плечах, изображая лошадь, как смешил. Он называл себя моим «верным конопатым другом». Он должен был вернуться через пару-тройку недель, только этой мыслью мне и оставалось утешаться.

Я заставила себя прочесть сборник стихов Эдгара Аллана По, но это далось мне с трудом. Когда-то я мучительно продиралась сквозь «Повесть о приключениях Артура Гордона Пима», которая показалась мне невыносимо затянутой. Но поэзия оказалась еще хуже. Через час отец будет наверху, рассчитывая услышать от меня вдумчивый анализ размера, а я думала только о том, что Майкл (и Кэтлин) отправились по магазинам и я сегодня их вообще не увижу.

На обед миссис Макги сделала мне омлет, такой водянистый и безвкусный, что я не смогла заставить себя проглотить больше трех кусочков. Я недоумевала, почему дома ее стряпня намного лучше.

Когда в час мы встретились с отцом в библиотеке, я сказала:

— Знаешь, я невысокого мнения о поэзии По.

Он сидел за столом, подняв бровь.

— И много ли ты из нее прочла, Ариэлла?

— Достаточно, чтобы понять, что она мне не нравится.

Я говорила быстро, чтобы скрыть правду: я прочла только первую и последнюю строфы, а остальное пролистала. Я попыталась объяснить.

— Слова у него просто… слова на бумаге. Какое стихотворение ты читала?

Как это похоже на него — сразу понял, что я прочла только одно.

Я раскрыла книгу и протянула ему.

— «Эннабел Ли», — произнес он, словно лаская голосом это имя. — Ох, Ари. Думаю, ты вообще его не читала. — И он прочел мне стихотворение вслух, едва заглядывая в книгу, не делая пауз между строчками и строфами, и слова звучали как музыка, как печальнейшая в мире песнь. Когда он читал последние строчки:

Много, много ночей там покоюсь я с ней,

С дорогой и любимой невестой моей

В темном склепе у края земли,

Где волна бьет о кромку земли,[4]

— я плакала. И когда он поднял взгляд от книги, я увидела слезы и в его глазах. Он быстро взял себя в руки.

— Извини, — сказал он. — По — неудачный выбор.

Но я не могла перестать плакать. Смущенная, я оставила его и отправилась наверх, а строчки продолжали звучать у меня в голове:

Если светит луна, то приносит она

Грезы об Эннабел Ли;

Если звезды горят — вижу радостный взгляд

Прекраснейшей Эннабел Ли.

Я рухнула на постель и плакала, как никогда не плакала раньше, — о маме и о папе и о себе, обо всем, что было и могло бы быть, и обо всем, что было утрачено.

Я проспала до раннего утра и очнулась от яркого сновидения. (С тех пор почти все мои сны были яркими и запоминающимися. А у вас тоже так?) Во сне были лошади, и пчелы, и женский голос, напевающий: «Когда посинеют вечерние тени, я буду ждать тебя».

Песня еще вертелась у меня в голове, когда я поднялась и направилась в ванную — и обнаружила, что, пока я спала, мое тело «вступило в священное царство Женственности». Я привела себя в порядок и спустилась вниз, чтобы сообщить об этом миссис Макги, которая покраснела. Она, в свою очередь, должно быть, сказала что-то отцу, поскольку вечером он держался со мной более отстраненно и замкнуто, чем когда-либо прежде. Взгляд его, обращенный ко мне, был настороженным.

Мы занимались геометрией (предмет, который я втайне обожала), и я была поглощена доказательством того, что противоположные стороны четырехугольника, вписанного в циклический четырехугольник, являются дополнительными. Когда я подняла глаза, отец смотрел на меня в упор.

— Что такое, папа?

— Ты напевала.

Его шокированный тон меня едва не рассмешил.

— Что, настолько фальшиво?

— Песня, — проговорил он. — Где ты ее выучила?

Она по-прежнему вертелась у меня в голове: «Где, синея, волна набегает на берег, я буду ждать тебя».

— Она мне приснилась, сегодня ночью. Мне даже слова приснились.

Он кивнул, по-прежнему явно расстроенный.

— Эта была одна из ее любимых… — произнес он наконец.

— Мамина?

Но мне не было нужды спрашивать. Я подумала: «Почему ты не можешь сказать это, папа? Скажи, что это была мамина любимая песня».

Он выглядел таким подавленным, как будто я произнесла эти слова вслух, а не просто подумала.