Читать книгу "Европейское воспитание - Ромен Гари"

— А американцы?

— Скоро откроют второй фронт в Европе.

— Я в это не верю, — спокойно сказал Янек. — Не придут они сюда. Слишком далеко. Они даже не знают о нашем существовании, или им просто наплевать. Мой отец тоже говорил, что они скоро придут, а потом пропал без вести. Я не знаю, что с ним.

Добранский тут же сменил тему.

— Значит, решено, вечером приходишь. Если тебе повезет, у нас на ужин будет кролик. Невероятно, однако должен же быть в этом лесу хоть один кролик.

Они рассмеялись.

— Мы будем тебя ждать. Договорились?

— Договорились. А где это?

— Придешь сюда, тебя заберут. У нас всегда кто-нибудь стоит на часах.

— Я приду, — пообещал Янек.

13

Вечером он бросил в свой пустой мешок пару пригоршней картошки, закинул его на плечо и отправился в путь. Светила луна. Было холодно, но то был сухой, очищающий холод. На почти светлом небе выделялось черное кружево листвы, горели звезды; Большая Медведица играла с облаками. Янек добрался до пруда и пошел по тропинке. Он думал о Зосе. Размышлял о том, требует ли воинская дисциплина, чтобы он спрашивал у партизан разрешения жениться на ней. Вероятно, они посмеялись бы над ним и сказали, что он слишком молод. Похоже, он слишком молод для всего, помимо голода, холода и пуль.

— Сюда, — позвал чей-то голос.

Янек вздрогнул.

— Да, прекрасная ночь, — сказал Добранский, — можно помечтать.

— Я принес картошки, — сказал Янек, немного смутившись.

— Хвала небесам! — воскликнул студент. — Нам не повезло с этим злополучным кроликом. Вечно убегает. Я уж подумал, что придется довольствоваться одной пищей духовной.

Они прошли сотню метров через кусты, затем Добранский сунул два пальца в рот и свистнул. Сквозь заросли просачивался свет: землянка была у них под носом. Они спустились.

Там было два десятка партизан, так тесно прижавшихся друг к другу, что при свете масляной лампы видны были только их лица. Некоторые Янек видел впервые, другие были ему знакомы: Пуцята, бывший чемпион по борьбе, а ныне командир партизанского отряда, активно действовавшего в районе Подбродзья; Галина, о котором говорили, будто он может смастерить бомбу из старого ботинка, — он был так начинен всевозможной взрывчаткой, что партизаны, ругаясь, тушили сигареты, когда он к ним подходил. Это был седоволосый, худощавый, мускулистый и проворный человек, ему уже давно стукнуло шестьдесят; на его губах навсегда застыла неуловимая усмешка; он жил один в своей землянке, проводя опыты над все более чувствительными и трудными для обнаружения взрывчатыми устройствами. Он всегда смеялся, когда при его приближении люди вставали и предусмотрительно уходили.

Также была там одна молодая женщина, одетая в воинскую гимнастерку и лыжную шапочку, в накинутой на плечи тяжелой шинели немецкого солдата. Лицо ее поразило Янека своей величавой, задумчивой красотой. У нее на коленях лежало несколько пластинок, а у ног, между книгами и газетами, стоял старый механический фонограф.

— Кто это? — спросил чей-то насмешливый голос. — Что за младенец? Если я правильно вас понимаю, вы решили превратить нашу штаб-квартиру в kindergarten?[20]

Янек видел только забинтованную голову и орлиный нос на изможденном лице этого человека.

— Это Пех, — пояснил Добранский. — На него никто не обращает внимания.

— Чтоб вы все сдохли!

— Ну хватит, Пех, — сказал Добранский.

— Это сын доктора Твардовского.

Воцарилось молчание, и Янек почувствовал, что все взгляды устремились на него. Молодая женщина подвинулась, уступая ему место, и он сел между нею и молодым человеком в белой фуражке польских студентов, носить которую немцы запрещали. Ему было лет двадцать пять, и его скулы были покрыты красными пятнами, которые Янек сразу узнал: он уже видел их на щеках лейтенанта Яблонского. Молодой человек улыбнулся и протянул ему руку.

— Servus, kolego[21], - поздоровался он по студенческому обычаю. — Меня зовут Тадек Хмура.

Женщина поставила на фонограф пластинку.

— «Полонез» Шопена, — сказала она.

Больше часа партизаны — многие прошли более десяти километров, добираясь сюда, — слушали эту музыку, все, что есть самого лучшего в человеке, словно бы для того, чтобы набраться уверенности; больше часа усталые, раненые, голодные, затравленные люди подтверждали свою веру в человеческое достоинство, которую не могли поколебать ни одно зверство, ни одно злодеяние. Янек никогда не забудет той минуты: суровые, мужественные лица, крошечный фонограф в землянке с голыми стенами, автоматы и винтовки на коленях, молодая женщина с закрытыми глазами, студент в белой фуражке и с лихорадочным взглядом, державший ее за руку; необычность, надежда, музыка, бесконечность.

Потом партизан Громада взял аккордеон, и человеческие голоса слились вновь, как прижимаются друг к другу люди, стремящиеся ободрить друг друга или, быть может, убаюкать себя иллюзиями.

Тогда Добранский вынул из-под гимнастерки тетрадь.

— Я начинаю! — объявил он.

Партизан с перевязанной головой серьезно сказал:

— Мы будем строгими, но справедливыми судьями.

Добранский раскрыл тетрадь.

— Называется «Простая сказка о холмах».

— Киплинг! — торжествующе выкрикнул партизан Пех.

— Это сказка для европейских детишек… Волшебная.

И он начал читать:

Кошка мяукнула, крыса пропищала, летучая мышь пролетела… Луна влезла на небо. Шесть холмов Европы медленно вышли из тени, потянулись, зевнули и пожелали друг другу доброго вечера на языке холмов.

— Скажи мне, Дедушка, — удивленно воскликнул самый младший из холмов по имени Сопляк, — как получается, что луна, влезая на небо, всегда выбирает твою, а не мою спину?

— Дело в том, дитя мое, что если луна влезет на твою спину, то поднимется невысоко и ничего не увидит.

— Хе-хе! — засмеялся своим дребезжащим голосом самый старый холм Бабушка-горбунья. Так называли холм, очертания которого, стертые ветром и дождями, этими великими бичами холмов, напоминали силуэт старушки за вязаньем. — Хе-хе!

— Ах ты старая ведьма! — пробурчал Сопляк, показав ей язык.

— Увы! — вздохнула Бабушка-горбунья. — Всему свое время: время любить и быть любимым, время жить и время умирать…

— Милый друг, как вы можете говорить о смерти? — весело воскликнул старый, но неизменно галантный пан Владислав.