Читать книгу "Ливонская чума - Дарья Иволгина"

Крестник Глебова обладал удивительной способностью к общению. Случаются такие люди, которых понимают все, всегда, везде, при любых обстоятельствах. Каким-то хитрым способом они умеют донести свою мысль до окружающих. Размахивая руками, пользуясь интонацией, выражением лица — и в наибольшей степени силой внушения. Они как бы вступают в разговор всем своим естеством, и смысл произносимых слов становится в такой беседе самым последним делом.

Ливонец понял, о чем толкует русский. Сдвинул брови, показал рукой в сторону стен, что-то пророкотал.

Иона закивал.

Они «поговорили» некоторое время, после чего Иона разжился хлебом, расстался с пуговицей и ушел, а ливонец наглухо заколотил единственное окно своего дома. Он понимал, что вслед за первым сообразительным русским к нему могут явиться и другие.

* * *

Вышло так, что прав оказался безродный парнишка, находившийся в услужении у малозначительного дворянина Глебова; а сиятельный князь Иван Мстиславский, спесивый и знатный, ошибался. Русские войска на помощь осажденному Тарвасту не спешили.

Причина этого пагубного промедления крылась не в предательстве, как предполагал Иона, а в гордости. Естественно, об осаде Тарваста на Москве узнали быстро и начали собирать войско. И вот тут-то пошли нестроения и несогласия. Бояре не хотели друг друга слушаться и все считались старшинством. Государь же, казнивший своих вельмож за нескромное слово, за косой взгляд и даже за великодушие и храбрость, — как поступил он с Адашевым, — снисходил к старому обычаю местничества.

Обычно удавалось прийти к приемлемому решению и подчинить одних другим без особенных потерь для дела и ущерба для гордости старинных боярских родов, но перед походом на Тарваст дело замялось.

В конце концов, даже царь, привычный к раздорам и взаимным упрекам между своими людьми, взорвался.

— Да что это делается! — закричал он. — С кем кого ни пошлют на дело, всякий разместничается!

И назначены были командовать войсками, отправляемые в Литву против поляков, Петр Серебряный и князь Василий Глинский, брат покойной матери государя.

Двигались они медленно, цепляясь по пути к каждому ливонскому селению, которое только им попадалось.

Обозы русского войска тяжелели, вязли колеса телег в лесной рыхлой почве, тонули перегруженные лошади в болотах.

Тарваст еще держался, но об этом знатнейшие бояре пока что не думали. Они искали в этом походе славы для себя и богатства для своих сундуков — и обретали все это в изобилии.

* * *

— Поешь, — упрашивал Иона Севастьяна. — Куда ты, такой дохлый, пойдешь.

— Это твое, — ворчал Севастьян, отводя глаза от последнего куска. — Я свое уже съел.

— Сам подумай, — говорил Иона, — я ведь из пищали палить буду, мне особой силы не надо, чтобы на крючок надавить. А тебе мечом биться или копьем, что под руку попадет.

Они сидели над этим куском и лениво препирались уже полчаса. Времени у них было очень много.

Удивительно, как растягивается время, когда человек уже обречен, и дел у него никаких не осталось! Сиди себе на лавке и перебирай в памяти знакомые вещи, былые дела, любимые лица, имена, слова… Все утрачивает плотскость, осязаемость, становится как бы нематериальным — и принадлежит отныне исключительно тебе. И сам человек как будто утрачивает тело и начинает ощущать себя исключительно душой, блуждающей вольно по закоулкам воспоминаний, проникающей в любые края, пронзающей пространство и время по собственному по хотению.

Смерть не всегда похищает душу из тела внезапно; иногда она приходит, как гость, и подолгу сидит в углу в ожидании, пока человек наиграется образами собственной памяти.

Так вышло и сейчас. Осада ощутимо подползала к своему неизбежному концу, и ясно становилось, что Тарваст не сегодня-завтра сдадут. Голод нагло шлялся по пустым улицам города. Люди перестали ходить — теперь они шмыгали или ползли, держась за стену. Ввалившиеся глаза оборачивались в сторону Севастьяна, куда бы он ни пошел, и провожали его долгими укоризненными взорами. Он ежился, дергал лопатками.

Хозяин дома, где стоял Глебов со своим оруженосцем, куда-то запропал. Не видно было и хозяйки. Осталась ли в доме дочь — можно было только гадать. Обыскивать все, от подвалов до чердака, Глебов не стал. Побрезговал.

— Если они ушли, так все вместе, — объявил он Ионе, когда тот высказал некоторые опасения. — Заниматься еще и их участью мне недосуг.

— А если они померли? — возражал Иона.

— Как ты себе это представляешь? — вспыхнул Глебов. — Мы с тобой обыскиваем дом, находим заколоченную комнату, в нёй — девицу, ни бельмеса по-русски не понимающую и наполовину утратившую рассудок! Так?

Иона отвел глаза.

— Затем мы ее умываем, кормим, отдаем ей наш последний хлеб, вешаем себе на шею латгалльскую дурочку и в таком замечательном виде сидим и ждем, пока Радзивилл ворвется в ворота крепости. Так?

Иона потупил взор, лишь бы не встречаться с бешено горящими глазами Севастьяна.

— Превосходно! И после всего мы, угодив в плен вместе с означенной дурочкой, становимся предметом торга! Царь охотно даст за нас золото и серебро, чтобы избавить от позора и казнить на Москве, по-домашнему…

— А что ты предлагаешь?

— Я одно знаю: в плен не сдамся, — твердо сказал Севастьян. — О царе сейчас разное начали говорить, но одно понятно: мне он такого не простит.

— А чем ты особенный? — удивился Иона.

— Был бы особенный — может, и простил бы, — вздохнул Глебов. — В том-то и дело, что самый я обыкновенный…

Тем не менее дом они обыскали. Обстукали каждую стену. Все равно ведь заняться нечем. Но ни следа хозяев не обнаружили. Те сбежали или умерли где-то. Нашли и потайную комнату — она действительно была заколочена. Однако детских скелетиков и девичьих трупиков там не обнаружилось, к великому облегчению обоих друзей. Просто небольшая опрятная комнатка, где действительно прежде жила девушка. Осталось несколько ее платьев.

— Странный покрой, — заметил Иона, не преминув взять их в руки и рассмотреть со всех сторон.

— Чем же он странный? — удивился Глебов, глянув на платья лишь мельком.

— Погляди, как сделан лиф, — указал Иона.

— Охота тебе, Иона, девичьи тряпки рассматривать! — с досадой молвил Севастьян, отворачиваясь, но оруженосец настойчиво ткнул ему платьем почти в самое лицо.

— Ты глянь, Севастьянушка, а потом уже меня брани!

— Ну, — сказал Севастьян, хмурясь.

Трогать женские вещи казалось для него чем-то предосудительным. Посягающим на целомудрие его души.

Севастьян видел одежду своей сестры Настасьи. Здешние девицы носили совсем другое платье, со шнурованным лифом. Это обыкновение Севастьяну не нравилось.