Читать книгу "Иван Тигров - Николай Владимирович Богданов"

заниматься, надо учиться, отставать нам нельзя, мы ленинградцы. Надо собраться с силами. И настроить мысли на занятия. Собрались же с силами ребята, которых повел горнист помогать пострадавшим от обстрела.

Ах, какой же это отличный парень из пригородного колхоза, смелый и сильный. Ни снаряды его не берут, ни голод, это какой-то бессмертный горнист.

Алёша даже загадал: «Если каждое утро он будет играть побудку, я буду жить!»

Вот и вечер наполнил комнату синим светом. Пора опустить тяжелые, плотные шторы и зажечь лампочку-коптилку. В темноте нехорошо. Страхи ползут какие-то. Маленький огонек, а все же с ним веселей.

Главное, не застыть, не перестать двигаться, пока не придет мама. Она потормошит, потискает немного.

С мамой ночь не страшна. Главное, пережить то время, когда остаешься один, без нее.

Прошел еще один день осады. И Алёша остался жив. Темнеет быстро. Лишь на западе зловеще багровеет полоса заката.

И вдруг в этой багровой полосе возникают черные силуэты птиц. Стаями тянут они к городу, вороньё… В них есть что-то мертвое, потому что они не машут крыльями… Это фашистские стервятники…

Куда же летят они? Тянут к Неве…

Один за другим пикируют с высоты и опять, опять клюют и клюют «Марат».

Воздух сотрясается от взрывов, и снова из окна вываливается подушка, которую, не помнит когда и как, поставил на место Алёша.

– Ничего у вас не выйдет, дураки, дураки, – шепчет он, отворачиваясь от окна, не в силах глядеть на зловещую картину бомбежки. – Значит, досадил он вам ночью… Постойте, вот стемнеет, наша возьмет!

И спускает тяжелую штору.

В комнате во всех углах сгущается тьма, только над столом желтый, теплый огонек коптилки. И рядом стриженая голова мальчика. Беззвучно движутся его губы, он шепчет сам себе диктант. Он занимается. Если не придет учительница, тогда мама проверит уроки и задаст новые.

Вот она идет! Это ее шаги! Он научился различать их издалека, на самых первых ступенях лестницы! Она останавливается на каждой площадке, ей нужно отдыхать. А может быть, она дает ему время подняться из-за стола, затем двинуться навстречу и помочь открыть забухшую от сырости дверь квартиры.

Когда мама тянет к себе, а он подталкивает к ней, пусть слабо, чуть-чуть, она уже чувствует, что он здесь, жив! И это такая радость!

Бывает, что от слабости не может толкнуть дверь, тогда он просто на нее валится, и дверь все же отворяется. И он ликует, что дождался маму, не поддался смерти!

Но сегодня он что-то очень слаб. И у него не хватает сил, не может он толкнуть дверь и сползает к порогу…

И в это время дверь открывается и к нему навстречу падает мама. Ее одежда пахнет морозом и дымом. Ее лицо черно от копоти. Пряди волос слиплись. И губы черствы. Но он целует, целует их, хотя ему больно…

И вдруг понимает, что это не его мама… Это чья-то чужая. Хотя у нее такие же ввалившиеся глаза. И из них так же, как у мамы, текут слезы. И она шепчет те же слова, что мама:

– Ты жив? Ты цел? Зайчонок!

Ему хочется сказать, что она, очевидно, ошиблась подъездом. И он совсем не ее «зайчонок». Но чужая мама, схватив его в объятия и усаживая на стул, сама говорит:

– Вижу, занавешено окошко даже днем… значит, никого в живых уже нет. И вдруг смотрю – щелочка и в нее кто-то смотрит… Ах, как бросилась я вверх по лестнице, откуда и силы взялись! Подумала, а вдруг это мой… А у тебя что, никого не осталось тоже? Ты один? На вот, маленький. Кушай!

И сует ему в рот что-то липкое.

– Это питательно. Это я своему несла. А его нет. И дома нет, и ничего нет… развалины. Дымятся… А уходила – все еще было… и дом и он. Ну, ты кушай, кушай… Да ты что, разучился есть? Давно один? Ослаб совсем… даже шторку не задернул… Смотрю – свет горит… И вот я на этот свет… Ты кушай, кушай, ты должен есть, чтобы жить!

Алёша машинально ест. Согревается идущим от нее теплом и засыпает.

Возможно, это ему приснилось… Но, проснувшись еще раз от звуков горна, Алёша обнаруживает у себя под боком сверток с едой. От него так необыкновенно пахнет, что Алёша находит его сразу. Развертывает – и что же там: хлеб, намазанный повидлом! Это так вкусно… И его зубы сами впиваются… Но тут его останавливает мысль: «Это не мое… Здесь какая-то ошибка!»

Но зубы уже нельзя остановить. Они жуют, жуют и заставляют глотать прожеванное…

Наверно, Алёша уже был так плох, весь организм его был на таком крайнем пределе, что не съесть этот хлеб с повидлом было бы равносильно смерти. Проглотив всё до последней крошки, он впал в забытье… Когда Алёша проснулся снова, он сразу встал с кровати. И чуть не упал от радости – в дверях показалась мама.

– Ты жив? Цел, олененок! – Она крикнула все так же, как та, чужая мама, за исключением «зайчонка».

И у нее так же закапали слезы. И они обнялись так крепко, что слышали биение сердец друг друга за тонкими слабыми ребрами. И это так радостно. Бьются два сердца рядом. Они живы, живы. И вместе.

– Как ты тут жил без меня, олененок?

– Ничего, – отвечает Алёша.

– А я, когда очнулась, спрашиваю, где я, что со мной, какой день идет?.. Подумать только, была в обмороке трое суток!.. Как упала, выходя из цеха… И вот… Хорошо, что подвезли машиной… Жив, жив, милый Але-шуня мой… Теперь все будет хорошо. Все чудесно. Ты не слышал еще, по льду Ладоги проложена ледовая дорога. Дорога жизни! А что ты ел тут без меня? Как ты не умер с голоду? Постой, да у тебя кто-то был… Чужие варежки?

И Алёша тоже замечает чужие варежки, уроненные под столом… И рассказывает о чужой маме, которая ему словно приснилась. Как она плакала о своем и кормила чужого «зайчонка».

Мама молча кивает. Она видела этот дом, развалины которого еще курятся дымом… Там работают саперы, пытаются спасти кого-нибудь из-под обломков… И многих уже спасли.

– Может, она еще найдет своего, поэтому она и поторопилась уйти, – старается мама утешить Алёшу.

– Зачем же я съел его хлеб с повидлом?

– Ничего, Алёша, был бы он жив, в госпитале… его тоже накормят… Да и я могу помочь… Если… Ах, как же она ушла и ничего, кроме этих варежек… А может быть, сказала что-нибудь? Хоть бы узнать кто! Может быть, она разговаривала с Антоном Петровичем? Он спит все еще после дежурства? – прислушалась мама. – Почему на тебе его пальто?

– Ах, я и забыл, он же ушел… за картошкой. Велел ждать его