Читать книгу "Датабиография - Шарли Дельварт"

в поход, хочет втемяшить ему, что негоже кидаться крупными камнями в машины и в людей, тем более что в школе его за это уже отругали. Он неожиданно останавливает свою машину – показать ему, что может и напугать, если рассердится, – высаживает сына на обочину дороги вдоль лесного массива Хоккайдо и газует, делая вид, что уезжает. Ямато бежит за автомобилем, кричит ему вслед, но напрасно, – и, когда Такаюки Танука, проехав метров пятьсот, разворачивается и возвращается, надеясь, что преподал мальчику примерный урок, того уже нигде нет.

Это совсем не то, чего он хотел: и вот он зовет сына, ищет его, но все тщетно. Каждая минута кажется вечностью, тем более что на севере очень холодно даже в мае: на рассвете температура около 40С, и здесь, в гористой местности, нередко попадаются медведи. Сто восемьдесят солдат, спасатели, пожарные, полиция и добровольцы мобилизованы для поисков, привлечены собаки и конная полиция, но безуспешно. Вся страна в тревоге ожидает, чем это кончится, на растерянного отца обрушивается град критики. Проходят дни – четвертый, пятый, шестой.

И тут наконец один солдат обнаруживает Ямато в убежище внутри тренировочного военного лагеря, где тот укрылся, прошагав долгий путь в ночи – пять с половиной километров – и не встретив ни души. Он выжил, поскольку пил воду из крана, стоявшего на улице возле убежища, а ночью грелся, свернувшись калачиком меж двух матрасов, чтобы сохранить тепло, и с тех пор ничего не ел – но при этом не теряя надежды, что семья отправилась на его поиски – ибо, несмотря на правдоподобие своего фальшивого наказания, он знает, что его бросили не по-настоящему (позже он поймет, что бывают и настоящие попытки бросить собственного ребенка – но это происходит совсем иначе). Пресс-секретарь Сил самообороны докладывает о завершении дела японскому пресс-агентству, а в это время Ямато уже везут на вертолете в больницу, где его обследуют, и туда же к нему прибегают родители. Плачущий Такаюки Танука с облегчением приносит извинения, говоря: Прошу тебя простить меня за то, что заставил тебя страдать по моей вине. Сын отвечает ему: Ты добрый папа. Я прощаю тебя. Перед телекамерами Такаюки Танука снова изображает раскаяние, он извиняется перед школой, в которой учится его сын, перед спасателями, перед всем миром за причиненные беспокойства. Потом кланяется в пояс, сокрушаясь, что совершил ошибку, понимает тотальную разницу между идеей оставить сына на время и получившимся результатом (при том что местная полиция все-таки сообщает об этом случае в органы опеки).

Я рассказываю историю Тануки одному своему другу как случай исключительный, из области фантастики, но его родители поступили точно так же: в тот день, когда он проявил наглость, они высадили его на обочине дороги, а сами поехали дальше. Он же, вместо того чтобы углубиться в лес, поднял руку, остановил другую машину и, сидя в ней, обогнал машину родителей, которые остановились, отъехав чуть-чуть подальше. Ничего никогда не бывает таким уж далеким или странным, даже если таковым и покажется.

8

Спорт

(1) В парке некоторые посматривают, кто бегает быстрее всех, и стараются не отставать. А иные наоборот – высматривают самых неторопливых и берут пример с них. Но каков смысл того и другого: стремиться бежать быстрее, чем они (то есть оказаться впереди хоть кого-нибудь), или еще неторопливей (и выиграть в неспешности как абсолютной величине)?

9

Тело

(1) Я рассматриваю в зеркале свои волосы, которые постепенно теряю, и теперь идея устроить большой праздник прощания с собственной шевелюрой уже не кажется мне такой уместной. Потому что их еще достаточно и потому что не всегда есть до и после потерянного волоса (но состояние между ними, в котором я как раз нахожусь).

(2) Я только что подстригся, моей семилетней дочурке это кажется совсем незаметным, по ее мнению, я ничего не состриг. Вдруг она понимает, говорит мне, что на самом-то деле я много не состригаю, чтобы зря не транжирить. Как будто речь о каком-нибудь редком товаре.

(3) Переписка между моим семилетним сыном и маленькой мышкой:

Мышка, у меня выпал первый молочный зуб, надеюсь, тебе не хватает именно его. Я тебя люблю. Дариус.

Ломаю себе голову, что бы ему такое сказать, чтоб он подумал: именно его зуба не хватает мышке. Не хватает для чего?

(4) Воскресным вечером я возвращаюсь в пансион, мне пятнадцать лет. Я уезжал с девушкой на уик-энд, и мне не хочется, чтобы пара-тройка моих товарищей, возможно, знающих об этом, обсуждали со мной прошедшие выходные. Из застенчивости я нарочно вызываю у себя рвоту, чтобы отвлечь их.

(5) Мне семнадцать лет, у меня гастроэнтерит, и меня вырвало мусакой, приготовленной мамой. Ей очень обидно; раздражает ее не столько мое состояние, сколько то, что я изверг из себя ее блюдо, приготовленное с любовью (или читай – саму ее любовь). Повторять еще раз, что все дело в гастроэнтерите, нет ни малейшего смысла.

(6) У Делёза ногти были длинные и необрезанные, – он сам не мог объяснить почему и ничуть не скрывал (они ему иногда служили для расчесывания волос). Некоторые упорно допытывались, что же все-таки это может означать, и один из его друзей даже дал свою интерпретацию в специальной статье: это знак отличия, подчеркивание собственной уникальности, вроде черных очков на Грете Гарбо. Делёза слова очень обидели: ведь его друг выбрал самую невзрачную версию.

Были и другие возможные версии. Он мог и впрямь отращивать их, чтобы всегда иметь при себе инструмент для причесывания. А может, он этим хотел походить на знатных и образованных китайцев, которые не состригали длинный ноготь на мизинце, а иногда и на большом пальце, показывая тем самым, что они – интеллектуалы. А вдруг речь тут о когтях, о «становлении-животным» – понятии, введенном Феликсом Гваттари. Или его ногти были конкретным воплощением формы ризомы, его важнейшим понятием на концах пальцев, о котором он говорит, размахивая руками, и корни эти узловатые, разрастающиеся многословием.

Делёз отвечает своему другу, подсказывая тому еще и другие возможные интерпретации: их всегда