Читать книгу "Майк Олдфилд в кресле-качалке. Записки отца - Вернер Линдеманн"

Мне девятнадцать, и до этого момента, за исключением школьных книг, я ни разу не коснулся литературы. Двумя днями позже – снова в библиотеке замка. За дверью, расположившись на книгах, двое солдат; они спят. Между ног у одного – Гитлер «Моя борьба».

ВОСПОМИНАНИЯ

Спустя несколько месяцев после войны. Я работаю у крестьянина в соседней деревне. В двух больших комнатах деревенского дома живет Иван, местный комендант, из Советской Армии. В субботу в деревне вечер танцев, вместе с солдатами. Я натягиваю свою новую куртку, подарок крестьянки, брюки для верховой езды, находка из гардероба нашего барона, покинувшего замок, сапоги для верховой езды, подарок моих родителей. В доме лесника живет прекрасная белокурая Луиза. Я трясусь на велосипеде, чтобы вытащить ее на танцы. За последним домом деревни, где начинается сосновый питомник, двое советских солдат стаскивают меня с моего драндулета. Под дулом пистолета они заставляют меня снять мои начищенные вощеные сапоги с высокими голенищами. Я кричу, как воробей, угрожаю рассказать Ивану. Результат: лишаюсь еще и наручных часов, и велосипеда. Я появляюсь в танцевальном зале в носках – смех. Деревенские полагают, что я пьян.

Не смеется только один Иван. Жестами я объясняю ему, что произошло. Он в ярости бросается прочь с постоялого двора. Через полчаса возвращается назад; пожалуй, он знал, где их искать. В танцевальном зале звенящая тишина, он пихает часы и сапоги мне в руки и говорит: «Русские солдаты хотят принести мир, а не «цап-царап».

* * *

Эти слякотные хлюпающие пробоины на проселочной дороге. Трактористы проложили дорожку по ячменному полю. Я тоже использую эту «узкоколейку»; ровная дорожка по полю лучше, чем дырявый проселок. У въезда в деревню как из-под земли передо мной возникает агроном, седовласый, кроткий мужчина, переселенец из бывшей Восточной Пруссии, и говорит: «Но Линдеманн, ты же не за хлебом ездишь».

Тимм тарахтит по двору на старом, замызганном мопеде. Парень сияет. «За двести марок; от товарища по работе, который хотел загнать его в помойку».

Поутру с озера Дамбекер, рассредоточившись друг за другом, низко, тянутся в нашу сторону серые гуси. Воспоминания овладевают мной: самолеты – вой сирены – свистящие бомбы. Серый клин – дикие гуси. Какая радостная болтовня в небе.

Любопытство приводит меня в столярную мастерскую; ветхий сарай на краю старой помещичьей усадьбы в Д. В лачуге: верстак, ленточная пила, фуговальный станок, токарный станок, полки с инструментами, закопченная, выложенная камнем печь, раскаленная до жара, хотя помещение нагревается с трудом. Скорее грязная дыра, а не мастерская. Семидесятитрехлетний наставник излучает по отношению к Тимму нежную отцовскую заботу. Диалект выдает: Восточная Пруссия. На лице старика бросающийся в глаза нос картошкой. Его волосы редкие и совершенно белые. Угол рта держит короткую изогнутую табачную трубку. Мужчина строгает топорище; ясень; чистая работа. Тимм поехал в контору кооператива. Я болтаю со старым О. о том и об этом, опасаясь, что узнаю о своем сыне что-то неприятное. Всё обстоит как раз наоборот. Старик-подмастерье расхваливает отзывчивость парня, его усердие, его силу. Затем опытный столяр, полный гордости, показывает мне выточенную Тиммом подставку для цветов; великолепная вещь из дерева вишни; рождественский подарок для Г. По пути домой я задаюсь вопросом: насколько неправильно и насколько правильно я вижу своего сына на самом деле? И отвечаю себе старой пословицей: мудр тот, кто не слишком доверяет своему разуму.

Перед деревней вагончик кооператива. Пилы скрежещут, топоры лают. Опрокидывающий изгороди терновник. Я спрашиваю бригадира: «Это всё должно исчезнуть?» «Если бы я принимал решения – то да». Слава богу, что это не его дело. Мысли мельника отличаются от мыслей осла. Терновник можно не вырубать, а просто проредить.

Говорят, из угрюмой задницы не выскочит радостный бздёх. Теперь я достаточно долго рассуждаю о так называемой легкой музыке. Я поднимаюсь на мансарду, выбираю из стопки грампластинку: Майк Олдфилд. Никогда не слышал. Я внимательно прислушиваюсь к музыке. Красиво! Даже очень красиво! Но почему ее нужно слушать громко?

Во дворе трещит мопед. Я быстро поднимаюсь по лестнице. Я уже натопил. Еда на столе. Я снова ставлю эту пластинку. Парень светится, как весеннее утро.

«С каких это пор ты такое слушаешь?»

Я дурачусь: «Пора просвещаться».

Тимм садится, греет руки над чашкой чая, слушает. В его лице подлинное удовлетворение домашним уютом.

Тимм позже: «Тебе это нравится?»

Я киваю. «Я слушаю это в первый раз».

Тимм позже: «Я думал, ты поставил это потому, что тебе от меня что-то нужно».

Тимм позже: достает из рюкзака старое, восхитительно сформированное птичье гнездо и кладет его на стол. «Оно лежало внизу, у дороги, где вырублена живая изгородь. Почему эти придурки снова вырубили все наголо? Один из них сказал, чтобы дорога высохла, терновник надо убрать. Скорее следует выкопать канаву, чтобы вода могла стечь». Он бережно кладет гнездо на свою полку.

Поразительно: мой сын никогда не говорит громко. Я теряю дар речи, глядя на своего большого ребенка; кажется, будто ему двенадцать. Мы оба едем в Б. на день рождения издательства. Все приветствуют Тимма, обмениваются с ним дружескими словами. Мой сын не перестает изумляться: «Откуда ты всех знаешь. Эти многочисленные авторы детских книг! С каждым ты общаешься, как приятель. А с министром говоришь «на ты». После речей банкет. Мой сын дегустирует то, пробует это. В конце концов он встает передо мной и важничает: «Я чувствую себя фаршированным гусаком. Я больше не могу». По дороге домой: «Превосходные приятели, эти авторы детских книг. Ни один не зазнался, как некоторые самодовольные франты». И наконец, он объявляет, что скажет своей матери: «Никого не возмутило, что на мне были надеты джинсы».

ВОСПОМИНАНИЯ

В шестьдесят первом году по заказу предприятия по добыче бурого угля я пишу кантату шахтеров. Музыку должен сочинить Кохан[18]. Каждое утро я катаюсь рабочим поездом на это предприятие. Когда я не слоняюсь по фабрике, где фасуют уголь в брикеты, или по открытым горным разработкам, я остаюсь в клубе и пишу.

В выходные – танцевальный вечер. У входа в зал заведующий клубом, крепкий старый горняк, из-за силикоза взявший на себя сначала профсоюзную работу, а позже руководство клубом. У Оскара в руке дубинка. Я смеюсь. «Занимаешься охотой на ведьм?» «Нет, на клёпаные штаны; в клёпаных штанах сюда ко мне точно никто не придет».

* * *

Можно лопнуть с досады. Тимм, вероятно, снова закрылся. Молча он покидает дом, без слов в него входит. Ни вопросов, ни ответов. Бесчувственная тень. Разве этот человек не замечает, что его беспричинная немота обижает меня? Он сидит за столом, не проронив ни звука. Это возмущает. Три дня назад болтал, как водосточный желоб, теперь же заперт, как сундук.