Читать книгу "Мертвые видят день - Семен Лопато"

Подняв воротник бушлата, под тяжелым моросящим дождем я смотрел на открывающиеся мне странные картины. Дома – многоэтажные, растреснутые, жилые, но явно и давно необитаемые, тянулись одной сплошной стеной без просвета по обе стороны пути, не давая обзора и заключая дорогу в один глубокий, прорезаемый дождем коридор.

Кое-где отступая от пути, так, что становились видны развороченные и растоптанные клумбы, занесенные мусором извилистые гравиевые дорожки, переломанные рухнувшими сверху плитами деревья и детали двориков, в других местах они подползали к медленно движущемуся поезду почти вплотную, так, что становилось возможным разглядеть внутренности комнат через мутные и наполовину выбитые стекла – шкафы с книгами, обрушившиеся полки с посудой, широкие кровати с горками покосившихся подушек медленно протаскивались мимо; в одном месте лицевая панель была снесена целиком – в открытом кубе пространства были видны манекенная вешалка для одежды на чугунной фигурной треноге, столик с массивной черной швейной машинкой и большой четырехцветный чуть сморщенный от сдувшегося воздуха детский мячик.

Поезд ускорил ход, так, что мерный дробный перестук сменился подстегивающим грохочущим ритмом, фасады, сливаясь с дождем, понеслись перед глазами, внезапно стена их оборвалась, поезд резко замедлился, открылась площадь со старинными то ли вокзальными, то ли дворцовыми зданиями и люди на ней; резко дернувшись, паровоз остановился; спрыгнув с платформы, я увидел, что рельсы, изогнувшись обрубленно вверх, упираются в массивный бетонный куб, рядом, чуть поодаль, параллельно нашему пути и пересекая его, шли другие рельсы, кое-где видны были другие, так же застывшие паровозы.

Спрыгнув с платформ и не сговариваясь, Вагасков и немец повели людей за собой, непрекращающееся движение шло на площади, попадавшиеся по пути люди, с дергающимися лицами, с красными слезящимися глазами, обращенными куда-то внутрь себя, словно лихорадочно куда-то спешили, два или три раза кто-то из них, схватив кусок арматуры или вывороченный из мостовой булыжник, вдруг бросались на нас – тут же отброшенные, с разбитыми лицами, словно никуда не глядя, словно ничего не случилось, бросив свое ненужное оружие, они, как заведенные, продолжали свой стремительный, лихорадочный путь куда-то.

Большое здание с портиком и античными колоннами господствовало над площадью; подойдя к нему и поднявшись по ступеням, за колоннадой мы укрылись от дождя. Двери, ведущие внутрь, были распахнуты, но за ними не было ничего кроме темного пустого пространства. Группа людей с ломами и кольями сцепилась с другой такой же группой у самых ступеней здания, несколько немцев, не выдержав, бросились защищать тех, кто был малочисленней, но, возвращенные окриком офицера, возбужденные и ругаясь, тут же вновь заняли места за колоннадой; повалив и неряшливо связав поверженных, одни безумцы куда-то потащили других. Дождь усилился, люди на площади, сцепляясь и сталкиваясь, безостановочно продолжали свое слепое бесконечное движение; щурясь от дробящихся капель, стоя у колонны, надвигая фуражку на лоб, немецкий офицер мельком покосился на Вагаскова.

– Боюсь, здесь бессмысленно спрашивать кого-то о Книге Вотана.

Так же прислонясь к колонне, Вагасков неотрывно смотрел на площадь.

– Мы обязаны будем найти каких-то других.

Словно из последних сил, дождь рушился сплошным, все застилающим потоком, вдруг, словно по щелчку, он ослабел; оставив портик, сойдя на мостовую, под прежним моросящим дождем, скорее наугад, чем следуя за офицерами, мы обогнули здание – широкая, богато застроенная улица тянулась в перспективу, что-то массивное, непонятное, странное чернело над ней; подойдя ближе, еще не веря и сомневаясь, мы увидели, что это было, – длинный черный дирижабль, неестественно вытянувшись, висел низко над улицей, сплетением тонких веревочных лестниц, канатов и спутанных проволок, где-то волочившихся по асфальту, а где-то не достававших до земли, он был словно повязан с пустой проезжей частью и мостовой, непрерывное, беглое, черное движение нагружало канаты и лестницы – люди в черных прорезиненных комбинезонах и противогазах с круглыми стеклами, нагруженные какими-то узлами и ящиками, спешно спускались на улицу, оставляя там свою поклажу и тут же взбираясь наверх, другие, в обычной, бедной, растрепанной одежде, тоже навьюченные какими-то мешками и коробками, по канатам, веревочным и проволочным лестницам лихорадочно карабкались вверх, черному, судорожному, муравьиному движению не было конца.

Протискиваясь между стенами и спинами осаждавших гондолу, уже привычно и мгновенно отбиваясь от внезапно загоравшихся ненавистью и слепо необъяснимо бросавшихся на нас людей, мы миновали половину улицы, черная неестественно длинная слепая сигара, с неправдоподобной, нечеловеческой точностью висевшая над улицей, осталась позади, в обращенной к нам торцевой части видны были медленно вращающиеся гигантские пропеллеры.

Улица повернула в сторону, дождь пошел сильнее, все то же безумное, лихорадочное движение не прекращалось вокруг, вдоль и поперек улицы сложными пересекающимися путями люди шли мимо, с заломанными руками кого-то куда-то тащили, с гаечным ключом или выломанной палкой то и дело кто-то слепо, безнадежно наскакивал. Какая-то странная унылая упорядоченность была во всем этом, во всем, что происходило кругом, словно привычно, под стылым моросящим дождем город жил обычной, нормальной, кем-то давно установленной жизнью.

Еле слышные звуки музыки вдруг послышались откуда-то впереди; прибавив шагу и чуть свернув, у маленькой уютной площади мы остановились: на мокром асфальте, усыпанном павшими листьями, на складных стульях симфонический оркестр играл что-то барочное, музыка, похожая на Баха или Вивальди, равномерно разносилась по пространству; поглощенно, чуть сгорбленно, уткнувшись в тетради нот, по которым щелкали дождевые капли, музыканты прилежно, отрешенно, то ли весело, то ли печально, водили смычками. Быстро подойдя, вместе еще с кем-то из наших, проходя мимо рядов, втискиваясь между ними, почти толкая сидевших людей, наклоняясь, я заглядывал им в глаза, пытаясь понять, кто они, уловить какой-то отклик или искорку разума; не обращая внимания ни на меня, ни на других, они играли, руки и плечи размеренно двигались, в глазах была застылая пустота. Острая, сосредоточенная, цепляющая за самое сердце музыка разносилась над площадью. Не зная, что делать, снова без всякого приказа мы сгрудились у пустой витрины магазина; увидев висевший над дверью на цепочке резной деревянный калач, я, сам не зная зачем зашел туда.

В маленьком зальчике было пусто, на полках ничего не было, в углу, за загородочкой, за громоздкой механической кассой большая полная женщина, мерно стуча по клавишам и крутя ручку, выбивала чеки. Отрезанные аппаратом чеки падали в большую картонную коробку, в коробке, свернувшись калачиком, спала полузасыпанная чеками кошка. Подойдя, я наклонился – маленькие разноцветные котята в уютном пуховом коконе-домике спали в углу. Аккуратно притворив дверь, я вышел на улицу.

Быстро переговорив с Вагасковым, немецкий офицер пошел вперед, все двинулись за ним. Пройдя пару кварталов, несколько раз отбившись от наскакивавших на нас групп людей, мы зашли в какой-то скверик; куда-то устремленные, сосредоточенные, торопящиеся люди тащили через него какие-то искореженные металлические агрегаты, похожие на вырванные из трубной сети газовые плиты, сквозь скрежещущий звук металла по асфальту вновь пробивалась чуть слышная откуда-то издали музыка. Прибавив шагу, мы прошли вперед по скверу – на приподнятой, обсаженной деревьями дощатой эстраде маленький оркестрик играл «Маленькую ночную серенаду» Моцарта. Несколько рядов деревянных скамеек тянулись перед эстрадой; уставшие, не зная, куда идти дальше, мы расселись на них. Оркестрик играл быстро и слаженно; машинально рассматривая лица музыкантов, я неожиданно невольно вздрогнул: что-то необычное, не похожее на отрешенную маску, стягивавшую лица других людей, почудилось мне в одном из них. Быстрым нервным движением он перелистнул нотную страницу на пюпитре, взгляд его, на мгновенье застыв на нотах, опустился вниз. Вскочив, взлетев на эстраду, стараясь никого не толкать, протиснувшись между первыми рядами музыкантов, я присел на корточки перед человеком.