Читать книгу "Мертвые видят день - Семен Лопато"

С чего начать, боже мой, с чего же начать…

Это утро началось с принятой мною радиограммы – чуть помятый листок с бессмысленным набором букв лег на стол перед старшим помощником. Обшарпанный стальной шкафчик, запертый на ключ, стоял по правую руку от него на столе; отперев его и достав шифровальную машину, он, глядя в листок, быстро набрал на клавиатуре первые два десятка букв, машинка заурчала, буквы из радиограммы она подменяла другими, соответствие между буквами менялось с каждой новой радиограммой по сложному псевдослучайному закону – синхронно в шифровальной машине, стоявшей перед старпомом, и шифратором центрального передатчика в главной базе флота в Полярном. Взглянув на то, что получилось, почти без паузы выключив машину и оборвав выползшую из нее бумажную ленту, тем же быстрым механическим движением старпом вернул машинку обратно в шкафчик, заперев его. На слегка свернувшейся ленте тесным неровным оттиском видны были мелкие, как-то по-готически остро отпечатавшиеся буквы.

«24 сентября 1942 г. Командиру корабля…»

Дальше расшифровывать было бессмысленно – в ответ на вводимые знаки машина выдала бы другую, но такую же хаотическую последовательность букв. Надпись «Командиру корабля» означала высший приоритет сообщения, расшифровать все дальнейшее мог только командир – с помощью другой, своей собственной шифровальной машины. Чуть повернувшись к штурману, тут же в тесноте центрального поста склонившемуся над картой, старпом на мгновенье встретился с ним взглядом, в следующий миг с чуть заметной усмешкой услышав то, что, кажется, и сам готов был сейчас произнести.

– На размагничивании.

На мгновенье прикрыв покрасневшие глаза и сдавив пальцами веки, он мельком взглянул на меня.

– Быстро за ним. С Пантелеевым.

Спрятав радиограмму в сейф в радиорубке, быстро поднявшись через боевую рубку на мостик и спустившись по заменявшим лестницу скобам, я спрыгнул на палубу лодки. Пантелеев вместе с двумя другими матросами возились у орудия; махнув ему, я прошел на корму. Надувная двухвесельная шлюпка покачивалась со стороны берега; забравшись в нее и отвязав фалинь, я дождался, пока Пантелеев, севший на весла, стал грести к берегу, туда, где в паре кабельтовых от нас у дощатого причала на деревянных сваях теснились лодки и рыболовные катера. Ветер набегал с моря, резкий и проворный, но без зла и холода, не такой, каким был лютый мертвящий ветер Мурманска и Полярного, а казавшийся лишь смутным предвестием дальней беды, быстрым дыханьем и продолжением рваных серых небес, низко, мутно накрывавших эту забытую богом и дьяволом рыбацкую деревушку среди изрезанных скал Северной Норвегии.

Причалив, по каменистой дорожке мы поднялись наверх, Пантелеев шел быстро и уверенно, подойдя к дощатому одноэтажному домику с двускатной крышей, неотличимому от десятка других, он остановился у двери, вытащив папиросу и с ухмылкой кивнув мне; потянув ручку – похоже, дверей здесь не запирали, – я сделал несколько шагов по коридору, «размагничиванием» называли увольнения личного состава на берег – в Полярном или в таких же маленьких деревушках, в бухточках против которых останавливались изредка подводные лодки, пережидая шторм, но запрет схода на берег в норвежских поселках был одним для всех – и нарушался – Вагасковым и, быть может, еще двумя-тремя командирами из числа наиболее отчаянных и наиболее удачливых, о чем, как говорили, начальство знало, хотя и не показывало этого.

Увидев чуть притворенную дверь, мгновенье поколебавшись, я открыл ее, белое плечо спящей девушки блеснуло навстречу мне в неподвижном утреннем свете, еще невидяще подняв голову, разглядев меня, Вагасков быстро сделал знак выйти, появившись спустя минуту, при слове «радиограмма» разом двинувшись к выходу, он зашагал впереди меня; с трудом поспевая за ним, мы спустились к причалу и сели в шлюпку. Достигнув лодки, вслед за Вагасковым я сошел в центральный пост и передал ему радиограмму; на минуту скрывшись в командирском закутке за занавеской, он вышел с листком расшифровки; услышав: «Боевая тревога. Корабль к походу приготовить», старпом и вахтенный пришли в движение – слабое предвестие того движения, которое должно было сейчас начаться по всей лодке – перед тем как вернуться в радиорубку, чтобы дать отбивку о получении приказа, я бросил взгляд на листок, белевший сейчас на откидном столике перед штурманом.

«В квадрате dX6W замечен эсминец типа 34. Направление: север. Скорость: 12 узлов. Немедленно самым полным ходом следуйте в квадрат qX14W, займите зону патрулирования от точки F2 до точки P2 – SF-HbU»

Меридианная линия 14W была границей разделения при охране конвоев, все, что к западу от нее, было зоной ответственности англичан, к востоку – нашей. Сообщение означало, что не менее суток назад из Нарвика вышел немецкий эсминец, скорее всего, на перехват конвоя, возможно, в дополнение к группе судов, выдвинувшихся раньше; двигаясь в надводном положении, выжимая все возможное из дизелей, его, вероятно, можно, еще можно было перехватить.

Передав сообщение на базу, слыша топот дизелистов, бросившихся из кубрика в машинное отделение, я знал и чувствовал все, что происходит сейчас на лодке – проверка масляных фильтров и редукторы, насосы охлаждения и топливная система, турбокомпрессоры и валопровод, проворачивание дизелей и пробный пуск через разобщительную муфту, а потом с прямой подачей на винт, наконец, услышав: «Левая машина – стоп! Правая машина – малый вперед! Руль круто на левый борт!» и ощутив мощную дрожь, разом прокатившуюся по лодке, я машинально взглянул на корабельные часы – медленно разворачиваясь и покидая залив, лодка выходила в море. Откинувшись к железной спинке стула, я закрыл глаза.

Идет война. Где-то там, среди каменного крошева и огненной пыли на улицах Сталинграда немецкая пехота рвется к Волге, где-то там, подобно французам и немцам, сражавшимся месяцами под Верденом за избушку лесника, наши и немцы сражаются неделями за развалины того, что было когда-то чьим-то жильем, школами и универмагами, там, именно там, как вторят друг другу газеты и радио, решается сейчас, куда качнутся страшные весы. Немцы помнят Верден, немцы разумны и просеивают все сквозь сито логики и аналитических схем, немцы методичны и не желают потерь и поэтому немцы не штурмуют городов, немцы окружают их и берут в кольцо, давая подрубленным деревьям рухнуть самим, и если Сталинград до сих пор не взят и вопреки всем правилам идут уличные бои, значит, что-то пошло не так, значит, искрошились и застопорились попытки обойти город с севера и с юга, но немцы настойчивы, немцы все доводят до конца, и, значит, именно там, к северу и к югу от города, среди приволжских степей и высот, где есть, где развернуться танкам и артиллерии, идут сейчас главные бои и жгут друг друга танковые корпуса, там схватились главные силы и там решается все.

Так, наверно, рассудил бы мой отец, и сейчас один, один на всем белом свете, я вспоминаю его, всегда серьезного, задумчивого человека, среди полок с подшивками «Русского инвалида» и «Военного вестника», с русскими и немецкими изданиями фон Рюстова, Шлихтинга и Михневича, готовящегося к лекциям, которых он уже никогда не прочитает, вспоминаю каменное месиво и пыль на месте нашего дома, куда я вернулся после того, как утром, на третий день бомбежек Минска, услышав на улице «Комаровку разбомбили», кинулся на улицу Куйбышева, в надежде узнать, что случилось с Ликой, и не нашел ничего, кроме пустоты и пожаров, которые никто не тушил. И когда гул раздался снова, и, словно отвечая ему, закричала какая-то невидимая женщина, и, не зная, кого и о чем спрашивать, слыша, что гул не приближается, что, словно осваивая новое для себя место, он обосновывается, настойчиво топчется и вгрызается в землю, перебиваемый нарастающим уханьем, где-то там, на окраине, я пошел назад, переходя на бег и, запыхавшись, снова на шаг, и в странной тишине, оставленной ненадолго улетевшими самолетами, вбежал на нашу улицу и увидел единственную устоявшую стену с приваленными к ней кучами расколотых дымящихся плит. Потрескивало, догорая, деревянное здание поликлиники рядом, и кто-то что-то говорил вокруг, хотя самих людей как будто и не было видно, и отец и мать, вероятно, были там, под плитами, и с этого момента в городе, где, казалось, всем и каждому до всего было дело, где все было дружно и весело, что-то невидимо распалось, и в новой страшной жизни каждый оказался сам по себе. Беженцы беспорядочными толпами шли на восток и, не так уж, наверно, важно, что было дальше и как в конце концов я оказался в Мурманске, где работал инженером в порту двоюродный брат отца, и как я узнал, что его уже месяц нет в городе, и как на набережной, не зная, куда и зачем теперь идти, встретил тогдашнего сигнальщика Божкова, который привел меня домой, накормил и утром отвел к Вагаскову, сразу все понявшему, без лишних расспросов определившему меня юнгой.