Читать книгу "Спасти Императора! «Попаданцы» против ЧК - Герман Романов"

Поганкино урочище, 22 октября 1905 года

— Там дым, господин унтер-цер!

Молодой солдат от напряжения дал лошади шенкеля, а та, реагируя на боль, ударила копытом по грязи, забрызгав полу шинели, и сразу пошла боком.

— Колени слабони, дурень, твою мать!

Усатый вояка в чине младшего унтер-офицера с двумя лычками из белой тесьмы на погонах, с медалями на груди поверх серой кавалерийской шинели привычно рыкнул на неопытного кавалериста крепким словом.

— И повод ослабь, не дергай! — тихо прошипел еще один видавший виды солдат, на погоне которого казанской сироткой примостилась лычка ефрейтора. Он медленно подъехал сбоку, незаметно для всех дал новобранцу легкий подзатыльник.

— Учи вас, бестолковых!

— Ты же местный рожак, Фомин, что там такое гореть может?!

Унтер повернулся к усатому ефрейтору, напряженно ерзавшему в седле, и показал на белесый дымок, что вился столбиком над далеким лесом, подернутым сизой холодной дымкой.

— Худое место, Ермолай Кузьмич. Очень худое!

— Ты меня не пугай без толку, Федот Федотыч, я стреляный воробей, а не пуганая ворона. Говори порядком!

— Поганкин Камень там на болоте стоит, а потому все урочище Поганкиным называется. Все его сторонятся, с опаской обходят…

— А горит-то што?!

— Лесник помещика здешнего, мой дядька родный, там сено косит завсегда. Трава добрая урождается на болотине. Там себе и хатку малую спроворил. Видно, она и горит, али сено заполыхало — дым-то серый! Надо съездить, глянуть…

— Ага, — только и сказал унтер и мрачно посмотрел на своих солдат, что ерзали в седлах рядышком.

Всего было тринадцать всадников, во главе с унтером и ефрейтором. Все в шинелях с нашитыми жгутами на рукавах, в черных мерлушковых гусарских шапках, поперек груди патронташи, за спинами драгунские винтовки, при шашках.

Нехорошее число, несчастное — чертова дюжина, но унтер-офицер Карабеев в приметы верил мало. Вот только с утра под ложечкой неприятно сосало, и, наученный долгой военной службой, Ермолай Кузьмич знал, что в таком случае надо ждать неприятностей. Тем паче сейчас, когда Россия впала в смуту!

Вот уже месяц, как их 17-й Черниговский гусарский полк великого князя Михаила Александровича был рассыпан эскадронами и взводами по обширному пространству Орловщины и Брянщины, пытаясь навести хоть какое-то подобие порядка. Кругом творилось такое, что у гусар мурашки по коже бегали.

Горели помещичьи усадьбы, подожженные озлобленными крестьянами. Новоявленные террористы метнули бомбу в полицмейстера, разорвав в мелкие клочья. Преступные шайки рыскали по уездам, наводя ужас на честных обывателей.

Стоило государю Николаю Александровичу подписать манифест о дарованных свободах, как грянула смута великая, хоть святых выноси. Пока армия кое-как с ситуацией справлялась, но было жутковато — пожары, убийства и грабежи стали повсеместными.

Карабеев тихо выругался про себя — эскадрону сейчас хорошо, в Локоти Брассовское имение полкового шефа великого князя Михаила охраняет, зато его полувзвод на поиск шайки направили, что купца Оладьева вместе с женой и приказчиками зверски на тракте умертвили, а имущество разграбили.

И ведь в здешних лесах мерзавцы скрываются, знать бы где. Но на то у него ефрейтор есть — Фомин, здешний уроженец, а потому их полувзвод и отправили на поимку зловредных и жестоких татей.

— Туда и поедем, может, там эти твари и озоруют. Прищучим их на месте. — Унтер дернул поводья, и лошадь послушно пошла по раскисшей проселочной дорожке.

А Фомин обреченно вздохнул, ехать туда ему совершенно не хотелось, ибо дядьку люто ненавидел, всеми фибрами души — потравы да кляузы одни от такого родича, чтоб его притолокой шарахнуло, пакостника. Но и ослушаться приказа командира он не мог — дело служивое.

Однако дедовский совет ефрейтор хорошо помнил — в полнолуние на Поганкино урочище лучше не соваться даже днем, ибо страшные вещи могут с любопытными сотвориться. А потому он на всякий случай пробормотал молитву и проверил, как выходит клинок из ножен.

До леса добрались быстро, но как въехали гусары в темную чащу, стали тревожно оглядываться. Как по команде, сняли винтовки, дослали патроны затворами и держали их под рукой, поперек седла. Причудливые тени разлапистых елей наводили страх даже на стойкие гусарские души, а треск сухих прутьев под копытами коней нагонял ещё больше жути.

Но страх страхом, а устав уставом, и унтер Карабеев блюл его со всей строгостью. И пришлось ефрейтору Федоту Фомину взять всего троих, но самых опытных гусар, отслуживших уже по три с половиной года, и с ними отправиться в передовой дозор.

Солдаты были знающие, от кустов не шарахались, смотрели в разные стороны и к соседу не заглядывали — каждый понимал, что напасть могут с любой стороны, а потому внимательно озирались. Под копытами чавкала вода, из-под бревен старой гати плескалась черная жижа — болото манило свои жертвы твердыми на вид кочками.

Фомин заранее предупредил гусар, те стереглись ступить на моховое покрывало — не так и мало потопло в этом урочище людей и домашней скотины.

Вскоре гать закончилась, и дорожка опять запетляла между деревьями и кустами. Но, миновав пушистые ели, проселок вывел кавалеристов на широкий желто-зеленый луг, и в ноздри солдат ударил запах сгоревшей травы. Огромная черная проплешина еле дымилась, далеко за ней стоял еще один зарод сена, а дальше, у самой кромки кустов, проступала жердевая крыша летнего балаганчика или хатки, как его называли в этих местах.

За кустами хорошо виделась серая громада таинственного камня, испещренного изломанными трещинами. Поганкин Камень, он самый, проклятый — мороз острыми иглами пробежал по коже ефрейтора.

— Пошто один зарод пожгли, а другой вовсе не тронули? — усатый гусар с мудреной фамилией Иваннопулос, родом из крымских греков, повернулся в седле, придерживая винтовку рукой.

Фомин огляделся и вздрогнул — у балаганчика что-то белело, вроде исподней рубашки или белой накидки. Он дал шенкеля своей гнедой кобыле и подъехал поближе. И тут же испытал такую тошноту, что кое-как сглотнул и остановил рвоту.

Посмотрел на своих — парни позеленели прямо на глазах, а тощий Корчегин, туляк, наклонился в седле и выблевал завтрак на траву. И было отчего: из-за второго стожка, который поменьше, виднелась молодая баба с изломанным от боли лицом, раскинувшая руки в стороны. Одежды на ней не было — окровавленные клочья усеяли пожухшую траву. Загорелые руки оттеняли молочную белизну груди и части живота, покрытые темными пятнами то ли укусов, то ли успевших налиться синяков. Остальное было скрыто стогом, но заглядывать за него совсем не хотелось.