Читать книгу "Казанова - Ален Бюизин"

Казанова – в чистом виде машина наслаждения: когда английский посол в Риме приглашает его помериться силами с Ригетто, кучером князя Дель Брандо, чтобы проверить, который из двух, человек умственного или физического труда, больше раз кончит за час, оба движущихся тела в профиль напоминают шатуны отлаженного механизма. Подобная механика удовольствия несравненно более в стиле Сада, чем Казановы, как в свое время показал Ролан Барт: «Сад часто изобретал настоящие машины, сладострастные или преступные. Существуют аппараты для доставления страданий: машина для бичевания (она растягивает плоть, чтобы быстрее выступила кровь), машина для изнасилования, машина для беременности (то есть для подготовки детоубийства), машина для смеха (вызывающая “столь сильную боль, что она порождает сардонический смех, который весьма любопытно изучать”). Существуют машины для оргазма… Есть, наконец, машины, сочетающие обе функции, которые жестоко грозят, вынуждая принять нужную позу./ Садовская машина не ограничена автоматом (увлечение того века); целая группа живых тел замышляется, выстраивается как машина»[118]. Целая группа в действии – это хорошо смазанный механизм с поршнями, шатунами и шестеренками, которая работает в наилучшем режиме оргазма. И Ролан Барт ловко сопоставляет садовские картины с разновидностью музыкальных шкатулок, которые делали в Швейцарии, – механическими картинами: «совершенно классическая живопись, в которой, однако, какой-либо элемент мог приходить в движение: стрелки на деревенской колокольне передвигались, или крестьянка переставляла ноги, или пасущаяся корова поматывала головой. Это несколько архаическое состояние соответствует садовской сцене: это живая картина, в которой что-то принимается двигаться; движение возникает спорадически, зритель к нему присоединяется, но не извне, а изнутри»[119]. На самом деле механика оргазма, отлаженного повтором, всегда более или менее тяготеет к извращению. Однако нет существа менее извращенного, чем Казанова: невинность наслаждения не предполагает и тени нарушения запретов.

Что Казанова сильно любил женщину и многих женщин, совершенно очевидно и неоспоримо, именно это сначала и принесло ему известность, довольно глупым образом сведя его сложную многогранную личность к одному-единственному аспекту, и в его «Мемуарах» есть эротическая антология, где все всегда заканчивается в постели. Тем не менее он не озабоченный, всегда отдающий предпочтение количеству перед качеством. Нет ничего более противного Казанове, чем подобная сексуальная одержимость, чисто физическая и даже животная. Вот, например, как писатель объясняет нам, что природа животного должна по инстинкту удовлетворять три потребности для поддержания существования: питаться, размножаться и уничтожать своего врага. Если человек испытывает три эти чувства – голод, тяготение к соитию и ненависть к врагу, – не используя свой разум для законных поисков удовлетворения, он не покинет примитивной стадии грубого животного начала. Как человек XVIII века, Казанова ни на секунду не сомневался в том, что сам оргазм рассудочного происхождения: «Единственно человек способен к истинному наслаждению, ибо будучи наделен способностью рассуждать, он предугадывает его, стремится к нему, доставляет его и рассуждает над ним, получив наслаждение».

Мы также поняли, что Феллини терпеть не может, смертельно ненавидит господина Джакомо Казанову. И стремится только высмеять и унизить его.

«Для меня Казанова не существует, я не узнал его и не нашел среди тысяч страниц, которые якобы открывают его нам. Казанова – всего лишь отчет о куче эпизодов, действий, людей; завихряющаяся, но инертная, густая, немая материя. Казанова – экстраверт без тайны и застенчивости (время от времени он говорит об Ариосто, декламирует его стихи и плачет), претенциозный, педантичный, громоздкий. Громоздкий, как лошадь в доме. У него лошадиное здоровье, это жеребец… Он объехал весь свет, а словно никогда не выходил из своей спальни. Это архетип “итальянца”: приблизительность, недифференцированность, общие места, условность, фасад, персона, поза. / Можно понять, почему из него раздули миф: потому что он – сама пустота. Всеобъемлющая беспредметность: Поэзия, Женщина, женская Душа, Науки, Искусства… при полном отсутствии индивидуальности… Кто может знать, кем действительно был Казанова? Мы судим о персонаже книги. И персонаж отделяется от нее, превращаясь в точку отсчета, с которой читатель сопоставляет себя самого. Что до меня, он представлялся мне скучным писателем, который говорит о шумном, тяжелом, трусливом герое, куртизане по имени Казанова, толстом заносчивом мужчине, от которого разит потом и пудрой, глупом, деспотичном и спесивом, как поп или солдафон. О человеке, который всегда хочет быть прав. И который, кстати, часто бывает прав, внешне, потому что все знает. Его рост 1 метр 91 см, он утверждает, что может совершать половой акт восемь раз подряд, так что и здесь состязаться с ним невозможно, переводит с греческого и латыни, знает наизусть Ариосто и математику, декламирует и играет комедии, в совершенстве говорит по-французски, знаком с Людовиком XV и Помпадур… Но как можно общаться с таким дураком? Как испытывать малейший интерес, малейшее любопытство к кому-то до такой степени приблизительному, велеречивому и напыщенному? Еще и храброму: он дрался на дуэлях… Фашист, некий прообраз того первобытного и самодовольного скота, какого мы увидим при фашизме. То есть существо коллективное, а не индивидуальное, упивающееся действием, помпезными и театральными жестами, думающее по системе из лозунгов; удерживая эмоции на температуре тела и горячки. В общем, подростковый возраст в наихудшем выражении: тирания, физическое здоровье, фанатический и лицемерный идеализм. Ведь фашизм – это подростковый возраст, затянувшийся сверх положенного».

Казанова – прообраз фашиста, даже фашист. Надеюсь, это шутка. Какая странная мысль, да еще и несправедливая! Ведь он был частью великой системы, в рамках которой страсти и идеи совершали свое обращение по всей Европе эпохи Просвещения. Это все-таки значит менять роли местами и чересчур быстро забыть, что Казанова, объявленный каббалистом и виновным в презрении к религии, автором еретических писаний, владельцем книг, запрещенных Церковью, был осужден судом инквизиции и заключен в наихудших условиях в тюрьму Пьомби! Стоит ли напоминать, что содержание обвинения ему так и не сообщили, что не было ни допроса, ни суда, а следовательно, никакой возможной защиты, ему даже приговор не зачитали. В этом полном отсутствии процедуры, из-за чего обвиняемый пребывал в полнейшем неведении, не было ничего исключительного, как то подтверждает историк Леопольд Курти в «Исторических и политических мемуарах о Венецианской республике, составленных в 1792 году», подчеркивая, что подозреваемого «осуждают, не зачитывая ему приговора, даже не ставя его в известность о его преступлении, и он не может услышать ни слова в свою защиту». Если где-то и существовала какая-нибудь форма фашизма (хотя этот термин следует использовать крайне осторожно, тогда как Феллини обращается с ним чересчур небрежно), то, скорее, в самой Венецианской республике, которая превратила повсеместное шпионство и доносительство в страшно эффективный образ правления, основывала свою торговлю, то есть безопасность морских путей, на своей военной мощи, на совершенстве своего арсенала, и была способна расторгнуть любой союз, пойти на любое предательство.