Читать книгу "Гладиаторы - Джордж Джон Вит-Мелвилл"

— Клянусь! — торжественно сказал Эска.

И надежда вспыхнула в нем ярче, когда он понял, что ему как бы отводится место в семействе любимой им женщины.

Элеазар посмотрел в окно и за дверь, чтобы убедиться, что никто его не подслушивает, затем снова наполнил кубок бретонца и продолжал свои признания.

— Внутренность этого высохшего водоема, — продолжал он, указав пальцем на холм, где был построен его красивый дом, — устлана семью мраморными плитами. Если ты просунешь конец твоего меча в левый угол средней плиты, ты сможешь достаточно отодвинуть ее, чтобы просунуть туда руку. Подними ее, и ты найдешь лестницу, ведущую в подземный ход. По этому ходу, в котором можно стоять прямо, ступай все вперед, не опасаясь никакой помехи, и ты придешь к выходу, заваленному прутьями и кустарником. Разрыв их, ты будешь подле башни Антонии, в пятидесяти шагах от римского лагеря. Хочешь ты подвергнуться опасности среди врагов для блага Иуды?

— Я был на более близком расстоянии от римлян, — с гордостью отвечал Эска. — Ты требуешь от меня невеликой услуги, и если они схватят меня, как беглого раба, и приговорят к кресту, это для меня все равно. Мое дело — просто обязанность солдата. Когда я должен идти?

Элеазар с минуту размышлял. Беззаветная верность Эски, не задавшего даже вопросов, живо тронула его огрубевшее сердце. Хотя он и будет вестником, однако его вполне можно признать просто за шпиона, и посла, бесспорно, ожидает смерть. Но весть непременно должна быть передана, а кого послать, если не Эску? Старик нахмурил брови и сухо продолжал:

— Я доверил тебе тайну этого хода, известного только трем человекам в Иерусалиме. Нет надобности теперь скрывать от тебя что-либо. Ты отнесешь написанные мной к Титу предложения насчет перемирия на сорок восемь часов, на известных условиях. Но вестнику лучше не знать этих условий. Готов ли ты подвергнуться опасности и когда?

— Хоть сейчас, если все готово, — смело отвечал Эска.

Но в эту минуту в комнату вошел Калхас, и Элеазар, убежденный в верной смерти, на которую он обрекал своего гостя и спасителя собственной дочери, избегал взглядов брата и предпочел бы выйти, чтобы приготовить свое послание без лишних вопросов.

Несмотря на свое огрубение и беззастенчивость, он искренно жалел этого отважного и, честного человека, с таким доверием подходившего к расставленной для него ловушки. Обмануть вражеского полководца было делом простым, но для этого нужно было принести в жертву верного и преданного друга. Элеазар без колебаний замыслил измену против Тита и обещал римлянам, что если они согласятся дать ему только этот и следующий день, в продолжение которых он упрочит главенство своей партии и получит верховную власть внутри стен, то он выдаст им город, при том лишь условии, что храм не будет разрушен и жители будут оставлены в живых. Он не видел ничего постыдного в том, что на самом деле решил употребить этот промежуток времени на защиту, а по истечении времени смело изменить в слове своему врагу. Это делалось ради Иуды, — говорил себе этот фанатик, полусолдат-полусвященник, — и было просто искусной военной хитростью, которая, имея целью сохранение истинной веры, была бы угодна небу. Но ему казалось жестоким, слишком жестоким, ради достижения этих выгод обрекать на смерть того, кто сидел за его столом и жил несколько месяцев под его крышей. Помимо всего, грусть, причину которой он долго не мог отыскать, наполнила его отеческое сердце, когда он подумал о выражение лица Мариамны и ее завтрашнем вопросе:

«Где Эска? Почему он не пришел?»

Он отвел брата в сторону и в кратких словах сказал ему, что Эска пойдет в римский лагерь как посол мира. Калхас посмотрел ему прямо в лицо и тряхнул головой.

— Брат, — сказал он, — ты идешь извилистым путем, хотя действуешь, как смелый воин. Ты слишком много полагаешься на стальное лезвие твоей сабли и на свою руку, на силу человека, которого может повалить навзничь простой булыжник с мостовой, на коварство ума человеческого, не предвидящего даже за минуту того ничтожества, которое раздавит и уничтожит его мгновение спустя. Лучше же открыто делать справедливое. Этот человек нам свой, он для нас больше, чем друг и родственник. Неужели ты хочешь со связанными руками послать его на заклание? Брат, ты не совершишь такого великого греха!

— Что же, по-твоему, я должен делать? — с нетерпением спросил Элеазар. — У всякого человека свой долг. Священник — знай свой алтарь, ремесленник — работу, а солдат — свои укрепления. Только он один знает о ходе. Кого же мне послать, если не Эску?

— Я человек мира, — отвечал Калхас, и по лицу его скользнул луч торжествующей надежды, который в минуту опасности, казалось, окружал его ореолом. — Кто лучше меня мог бы отнести мирное послание? Ты сказал, что у всякого человека свой долг. Я не могу, да и не хотел бы одевать в латы мое бессильное тело, возлагать шлем на мою старческую голову и брать копье, дротик или какое-нибудь иное смертельное оружие в ослабевшие руки. Но неужели ты думаешь, что это вследствие страха? Вспомни, брат, что кровь сынов Манагем течет в моих жилах, как и в твоих, и что и я также имею право пролить свою кровь до последней капли, служа своей земле. О, я грешник, грешник! — прибавил старик в порыве раскаяния после этой минутной горячности. — И кто я такой, чтобы так говорить, я, смиреннейший и недостойнейший из служителей Господа моего?

— Ты не пойдешь, — воскликнул Элеазар, закрыв лицо руками, как будто ужасные последствия этого посольства предстали перед его глазами.

Если бы римляне удержали посла заложником до конца перемирия, — как, вероятно, они и сделали бы на самом деле, — какая судьба постигла бы его? Разве уже не распяли они на стенах многих посланников? Можно ли было рассчитывать на великодушие в подобном случае? Любовь к брату была единственным источником милосердия в жизни Элеазара. Что-то похожее на ярость терзало теперь его сердце при мысли о том, что даже этого самого брата в случае надобности он должен был бы принести в жертву ради Иерусалима.

Эска переводил свой взгляд с одного на другого без видимого волнения. Для него все это дело казалось просто вопросом долга, правда, представлявшим серьезную опасность, какой не существовало для Калхаса. Он уже вполне решил идти, хотя и не мог отрешиться от мысли, что этот последний был бы более подходящим лицом для подобной миссии в такой момент. Он не угадывал вероломства, задуманного Элеазаром и уже казнившего его страданиями за брата.

— Я готов, — спокойно сказал он, положив руку на свой шлем, как будто ему оставалось только идти.

— Ты не пойдешь! — повторил Калхас, пристально глядя на брата. — Элеазар, — прибавил он, причем глаза его воодушевились и голос возвысился, — я говорю тебе, что не хочу видеть этого убийства. Как беглый раб, Эска будет осужден на смерть, и его даже не будут слушать. Возможно даже, что его прогонят через строй и подвергнут еще другим пыткам. Со мной же, как с послом, просящим перемирия, наши враги будут обращаться как с почетным гостем. Если ты решишь упорствовать, я силой остановлю твои намерения. Мне стоит только сказать синедриону, что Элеазар находится в сношении с теми, кто стоит по ту сторону стен, и что тогда станется с домом Бен-Манагем? Долго ли тогда зилоты будут еще признавать тебя своим главой? Брат мой, подобная распря и такие средства не могут никогда существовать между тобой и мной. Разве случалось нам когда-либо спорить с тех пор, как мы оба стояли на коленях у ног нашей матери? Приготовь же твое послание. Я немедленно отнесу его в римский лагерь и возвращусь таким же целым и невредимым, каким иду. Чего мне бояться? Разве меня не защитит Тот, Кому я служу?