Читать книгу "Черноводье - Валентин Решетько"

– Ну че, Настя, с Богом!..

Пила никак не хотела запиливаться. Острые зубья ее беспомощно скользили по льдисто-промороженной болони. Иван поминал и черта, и бога, мать… прижимал свободной рукой, направляя полотно пилы. Наконец, прорезав верхний промороженный слой, зубья пилы впились в податливую древесную мякоть.

Монотонно и сочно вжикала пила. На снегу по обе стороны дерева росла теплая горка розоватых опилок. Мах вперед, мах назад, затем снова вперед… Все труднее становится дышать. Горячий воздух распирал грудь. Настя широко раскрыла рот, но воздуха не хватало. Приглушенно, точно сквозь воду, до ее сознания доходили посторонние звуки и возгласы работавших вокруг людей.

– Берегись… Куда прешь, раззява… – Треск сучьев. Глухие, тяжкие удары о землю падающих деревьев. Настя с трудом воспринимала посторонние звуки и еще с большим трудом протягивала пилу.

Наталья обрубала сучья у ранее сваленного дерева. Она видела, с каким трудом давалась работа еще не совсем оправившейся после болезни молодой женщине.

– Рановато еще! – буркнула под нос Наталья и врубила топор в ствол дерева. Иван тоже видел, как тяжело пилила жена, как кровь отлила от землистых щек; на лице блестели только глаза.

Рез становился все глубже и глубже. Наконец Иван остановился и сказал:

– Передохни, Настя, я пока подрублю! – выдернув пилу из запила, он прислонил ее к стволу и взял в руки топор.

Настя облегченно перевела дух и тяжело оперлась рукой о шершавый ствол дерева. Она залюбовалась ловкими и точными движениями мужа. Со стороны казалось, что не человек, а топор сам управлял – куда и с какой силой ударить. С легким шорохом падали на снег изжелта-сочные щепки. Остро запахло смолой.

Наконец Иван отложил топор, зачистил рукавицей заруб от мелких щепок и довольно крякнул:

– Как у Аннушки…

Подошла Борщиха и с грубоватой бесцеремонностью взяла из Настиных рук отполированную до блеска ручку пилы:

– Дай-кось сюда, девка! – и тоном, не допускающим возражения, закончила: – Иди лучше сучки обрубай да разный хлам на костре сжигай!

Настя смущенно улыбнулась и, пытаясь возразить, потянулась к пиле. Наталья решительно отстранила молодую женщину, добродушно приговаривая:

– И-и, милая, еще наробишься. Во-он они, родимые, стоят. Хватит этого добра и на мой, и на твой век! – Борщиха улыбнулась и широко повела рукой вокруг себя.

– Правда, Настя, – поддержал напарницу Иван.

Настя уступила место Борщевой и направилась к поваленному дереву. Тридцатиметровая пихта, опираясь ветвями о снег, приподняла вершину, точно просила пощады у людей. Настя подошла к дереву. Ослабевшие пальцы женщины с трудом удерживали топорище; оно, как живое, вырывалось из рук. Настя упорно била топором; сучья с треском отлетали от ствола, и хлыст все ниже осаживался в сугроб.

На раскорчеванной деляне дымились, жарко потрескивая, многочисленные костры. Обрубщица, старательно уложив несколько толстых веток вместе, приподняла их за один конец и волоком потащила по снегу к ближайшему костру. Заледеневшая хвоя легко скользила по крепкому насту. Закрываясь от жара рукой, Настя по одной ветке бросала их в костер. Хвоя, мгновенно свернувшись, вспыхивала. Клуб дыма и пламени с гулом и треском вздымался вверх. Затем пламя также мгновенно опадало, только высоко в небе вились прогорающие искры, оседая черной сажей вокруг костра.

Настя задумчиво следила за полетом гаснущих в воздухе искр. Гудящее пламя, сноп искр, исчезающих высоко в небе, вдруг напомнили Насте родную деревню – гулянье на Масленицу. Она вспомнила… как, заложив в кошовки сытых коней, со свистом, с гармонями, с частушками молодежь устраивала бега из конца в конец по длинной деревенской улице. Главное веселье наступало вечером, когда на Иртыше разжигали костры из соломы. Вся деревня собиралась на берегу. Ребятня с визгом носилась вокруг костров. Молодые парни и девки катались на санях с речного крутояра. Полупьяные мужики и бабы толпились на горе, подзадоривая молодых. И какой-нибудь лихой парень (часто таковым был Иван Кужелев), насадив полные сани-розвальни разнаряженных девок, неожиданно направлял их на костер. Молодки с визгом сыпались из саней на снег, тут же вскакивали, поспешно оправляя на себе сбившиеся юбки и сарафаны. Остальные, не успев выпрыгнуть, с криком закрывали лица рукавами. А сани, разметав жарко горевшую солому, останавливались на льду, оставляя позади себя восторженный рев ребятишек и тучи искр, столбом взметнувшиеся в небо.

Настя улыбалась, а из глаз у нее бежали слезы. В голове у молодой женщины тупо и напряженно билась мысль: «Господи, зачем!.. Кому надо было поломать налаженную жизнь! – и тут впервые после смерти новорожденного сына почти с облегчением подумала: – Может, и лучше, что Котька умер, не будет мучиться!..»

Испугавшись своих богопротивных мыслей, она мучительно прошептала:

– Господи, прости меня, грешную! – И с укором: – Ты же видишь жизнь нашу… и не то подумаешь!

Чем сильнее и явственней обозначалась в природе весна, тем суетливей и беспокойней становился Лаврентий. Нередко, взлохматив и без того неухоженную бороду, он задирал голову вверх и подолгу смотрел на голубое небо, слушая задиристые трели дятлов и беспокойное теньканье синиц. Вот и сейчас, бросив на короткое время работу, Лаврентий жадно нюхал воздух, в котором ясно чувствовалась будоражащая весенняя сырость.

– Погода-то, язви ее!

Глаза у мужика затуманились. Хоть и гнал постоянно от себя мысли Лаврентий, а все равно был он думами там, в родной деревне Лисьем Мысу… Бродил под навесом, проверял плуг, гладя ладонью отполированный до зеркального блеска лемех, пробовал на крепость зубья в бороне и, как с живыми, разговаривал:

– Отходит землица, отходит. Скоро за работу…

Затем заходил на скотный двор. В лицо пахнуло привычным запахом теплого навоза и крепким духом конского пота. Перестав хрумкать овсом, лошади поднимали головы, настороженно косили блестящим глазом за хозяином. Он заходил к своим любимцам, ласково трепал им холки, проверял в кормушках овес. Скоро, совсем скоро начнутся полевые работы. Великая радость и тяжкий крестьянский труд.

…И как всегда не прекращал свой бесконечный спор со Спирькой Хвостовым. «Как был ты, Спирька, забулдыгой, таким и останешься! Ни тебе и никакой власти не уровнять пальцы на руке…» – А в сознании все звучал противный, скрипучий голос: «Не-ет, вре-ешь! Подровняет власть, всех подровняет!..»

Работавший невдалеке от Лаврентия Федот Ивашов отпустил ручку пилы и стряхнул опилки с бороды:

– Ты че там бурчишь и руками машешь, бригадир?

Жамов повернулся к соседу и виновато улыбнулся:

– Да так, че-то деревня вспомнилась! – он обвел глазами вокруг себя и снова повторил: – Погода-то какая, язви ее! – помолчал и добавил: – Прямо жить охота!

– Да-а, жизня наша, мать ее за ногу… себе не позавидуешь, ни врагу не пожелаешь! – Федот нагнулся и, взявшись за ручку пилы, с остервенением дернул на себя, так что у напарника, сына Степана, от неожиданности она вылетела из рук.