Читать книгу "Болотное гнездо - Валерий Хайрюзов"

Мама, да и мы все, очень любила, когда дома пели песни.

– «Валенки, валенки», – подыгрывая себе на баяне, напевал отец, а иногда шутя переиначивал песню на свой лад: – «Катанки, катанки! Ох, не подшиты стареньки». А потом, войдя в раж и вспомнив свое деревенское, кимильтейское детство, переходил на озорные частушки:

Ехали китайцы,потеряли яйца.Девки думали, малина,откусили половину.

Мама тут же начинала ругать: мол, ты чего это, дуралей, распелся, ведь дети слушают, а потом опять вызовут в школу. А он сидит у печки, в уголке рта прилипла потухшая сигарета, но поправку все же делает, и уже наяривает «Подгорную». А потом улыбнется и вновь запоет свои любимые «Валенки». Мама посмеется и попросит, чтобы он сыграл: «Друзья, люблю я Ленинские горы».

Но больше всего мне нравилось, когда мама запевала песню фронтового шофера, где были такие слова: «Помирать нам рановато, есть у нас еще дома дела»!

Мама часто болела. Но когда она запевала, что «помирать нам рановато», мне казалось, мама будет жить вечно, поскольку этой песней она не давала смерти своего согласия, чтобы она ее забрала.

Отца часто не бывало дома – он любил тайгу, рыбалку, а вот работать долго на одном месте у него не получалось. Когда он был дома, то к нему шла вся улица – отремонтируй, запаяй, сделай горбовик, совок для сбора ягод, нож. И он делал. Особенно надоедали владельцы гармошек и гитар. Те могли прийти к нам не только днем, но и ночью.

– В самый неподходящий момент сломалась, – оправдываясь, говорили они. И показывали разбитую вдребезги гитару. Чуть позже выяснялось, что лирический инструмент был применен в пьяной разборке в качестве последнего аргумента, коим была удостоена голова Кольки Лысова, который уже ходит по улице перевязанный.

Отец заваривал казеиновый клей, выстругивал из бука или липы дощечки, освобождал струнный инструмент от изуродованных частей, затем вырезал из тонких заготовленных дощечек заплаты, вставлял и закреплял клеем поломанные части, заново покрывал гитару лаком и выдавал на руки уже пригодный для следующих ристалищ и сражений за женские сердца инструмент.

Куда более сложная работа с баянами. Папа разберет пострадавший баян на косточки, разложит на полу и начинает соображать, потом лезет на крышу, где у него оборудован верстачок, вытачивает и высверливает планки, голоса, клавиши. А тут мама придет и на тебе, знакомая картина: не дом, а мастерская прямо на самом видном месте. Нет бы починить, залатать забор, доски из которого часто шли зимой на растопку, накормить скотину, а тут одно и то же: муж работает на чужих дядей и теток. Как известно, любому терпению есть предел. Вот и мама возьмет, сорвется, схватит эти планки и валики – и в огород.

И тут наступал конец семейной идиллии. Отец спускался с крыши и, увидев наведенный разор, начинал кричать:

– И кто тебе позволил такое сотворить? Это ж музыка!

– Да, музыка, но ее в живот не запихаешь! – плача, говорила мама. И мы тоже начинали в один голос реветь. Мама смотрела на нас, на отца, и махала рукой:

– Ушла бы, Николай, от тебя, куда глаза глядят, да вот их, – она показывала глазами на нас, – жалко.

Для мамы самыми главными праздниками были Рождество и Пасха. Перед Рождеством она затевала большую стирку. Помню, как она приносила с мороза чистое, пахнущее свежестью белье, и я удивлялся, что мороз сушит мокрую ткань, вдыхал уличную свежесть и смотрел на исписанные узорами стекла, пытался срисовывать их угольком на беленой печке. И так, пока на ней не останется ни одного чистого места. Мама разглядывала мое художество, вздыхала, затем разводила известку и набело красила ею тыльную сторону печи, где на сундуке, подстелив фуфайку, я засыпал среди белого дня. А после пекла пироги или куличи, и к нам, зная мамино гостеприимство и умение готовить, опять собиралась многочисленная родня.

Мы же при первой возможности бежали на улицу – там, среди детворы, праздник был полнее и ярче. В Святки мы обычно ходили колядовать. И здесь, как мне кажется, лучше всего проверялось, кто есть кто на нашей улице: кто прижимист, более того – жаден, а кто весел и щедр. Надо сразу сказать, что щедрых было немного. Бывало, на Святки мы заходили в такие дома, которые в обычной жизни обегали стороной, уже зная, кто чем дышит и как там относятся к таким, как мы, попрошайкам. Но все равно заходили проверить то, что было проверено не раз, ведь колядки же! Зайдешь и от порога писклявым голосом начинаешь причитать:

– Коляда, коляда, подай пирога, наступает торжество, с нами звезда идет, молитву поет.

А уж после «Рождество Твое, Христе Боже наш, возсия мирови свет разума…» – я замолкал, припоминая, что там дальше. И если хозяева начинали настаивать, чтобы я пел дальше, здесь по заранее разработанному плану вступал в дело мой дружок Вадик Иванов и пускал в ход придуманные сочинялки: «Маленький хлопчик, сел на снопчик. Соседи подали, здоровыми стали, а рядом не дали, коровы пропали!»

Походило, конечно, на вымогательство, но помогало. Глядишь, хозяева начинали смеяться и подавали. Иногда спросят: кто научил? Пожмешь плечами, мол, чего спрашиваете – улица научила.

Бывало и по-другому: пропоешь, прокричишь и ждешь, подадут или нет. Шмыгин, прежде чем дать, долго думал, как бы от нас полегче отделаться, не дашь, скажут, жадный, но все же находил выход, срезал с елки конфету, и мы, довольные, выскакивали, чуть-чуть стыдясь за себя, да и за него тоже. Но чаще всего шли туда, где встречали и радовались празднику вместе с нами.

В нашем доме было по-другому. Отец подтаскивал к дверям мешок с орехами и всем, кто заходил к нам колядовать, отсыпал в карман по кружке каленых орехов. Да еще ворчал, если карман оказывался дырявым. Вся уличная ребятня шла к нам гурьбой, дверь не закрывалась, улица знала: в нашем доме насыпают сполна. Некоторые даже умудрялись зайти по нескольку раз.

Отец смеялся и повторял мамины слова:

– Один раз живем, а ребяткам радость – пусть щелкают, ведь Христос родился.

После праздников отец обычно уезжал в тайгу и через некоторое время привозил огромные крапивный куль чистого ореха. Когда в тайге был урожай, мама могла уже не бегать по соседям занимать деньги, вдоль заборки стояли мешки с орехами и двери в наш дом не закрывались от гостей. Теперь уже шли к нам посидеть, пощелкать орехи, обсудить уличные новости и заодно озадачить моего отца обычными просьбами: почини, запаяй, отремонтируй. Как я уже говорил, за свою работу отец денег не брал.

Отец очень завидовал своим младшим братьям и сестрам, которые были с высшим образованием. Все, за исключением Леонида – тот пошел по стопам отца, решил стать шофером. Первые экзамены у него принимал отец. Достав деревянную толкушку, он изображал из себя регулировщика и строгим милицейским голосом требовал объяснить тот или иной жест орудовца. Когда Леонид сдал на права, они с отцом обмывали их с веселыми разговорами, деревенскими частушками и шутками. Припоминается, что отец давал своему младшему брату и первые уроки игры на баяне. Пытался он обучить и меня, но ничего путного из этого не получилось, меня больше привлекала улица. А еще помню, как отец сажал меня рядом и учил, как правильно подшивать валенки, как сучить дратву, как править гвозди. Я сидел на стуле и косил глазом в окно, за которым слышались ребячьи крики и смех.