Читать книгу "Фата-моргана - Евгений Шкловский"

Сидели с ней во дворе больницы, в беседке, выпивали из белых пластмассовых стаканчиков, и я все ждал с тревогой, что разговор в конце концов коснется ее болезни, но она без умолку болтала про все что угодно, только не про это – про бывший монастырь, в котором теперь больница, про какого-то старца, который здесь жил и творил чудеса, про то, как сложно сюда попасть – хорошо, что у отца старый знакомый – известный врач (отец звонил по телефону из Штатов), в общем проявляла ту самую легкость, которой я совершенно не предполагал (особенно из-за голоса по телефону).

Похоже, как если бы она только-только вынырнула откуда-то и с удивлением оглядывалась вокруг, узнавая и не узнавая, словно пыталась вспомнить после долгого сна.

Сделав глоток, тут же наклоняла стаканчик, задумчиво выливая каплю на землю. «Так надо», – пояснила в ответ на мое молчаливое недоумение, нельзя все в себя. Она тут много думала и поняла, что нужно отдавать, даже если самую малость, нельзя отъединяться.

О чем мы с ней говорили – там, в больнице, в монастыре (гм, Леда – монахиня)?

Она не чувствовала себя больной – вроде как ненароком сюда попала, ну да, исследования, но все равно она здесь так, между прочим, на всякий случай (что за случай – это она понимала и как бы не понимала, не хотела понимать).

Ее удивляло, как молодые девчонки-сестры продолжают оставаться веселыми и жизнерадостными рядом с разрушающимися и загнивающими телами больных. Ведь это же кошмар – видеть каждый день униженную плоть, дряхлую и больную, жалкую, безобразную, обреченную на страдание… Они-то все такие упругие, крепкие, юные, миловидные – и видят, что должно произойти с их телом через совсем незначительный промежуток времени (мы-то знаем, как быстро летит время, еще вчера сами были такими же). А скорей всего, просто не думают, может, потому им и удается держаться, живут сегодняшним днем, не заглядывая в завтра. Им напоминают, а они – не обращают внимания. Это не от осознанного стоицизма: дескать, как будет так и будет, для них страдающая плоть пациентов – нечто потустороннее, к ним не имеющее отношения.

Она задумчиво хмурилась. Вообще чужая боль или болезнь не воспринимаются многими как удел человеческий. Вот и для девочек этих юных, медсестер и сиделок – это случайность, исключение, а не правило. Объект, которым они вынуждены заниматься – в силу профессии, возиться с язвами, экскрементами… Может, они потому и жизнерадостные такие, что иначе рядом со всей этой маетой просто не выжить…

Она искренне завидовала их легкости и беспечности – и сама ведь когда-то была такой, ясное дело, как же не была, в их-то болящей семье иначе и нельзя было.

Внимательно рассматривала пальцы с чистыми бледно розовыми ухоженными ногтями (без маникюра).

Вот-вот… Ногти. Ее поразило однажды – ногти на ногах бабушки (той тогда было уже за восемьдесят). Леда стригла их ей, сама она уже не могла – трудно было нагибаться. Желтые, прочные, как бивни мамонта, ножницы не брали, Леда мучилась, опасаясь сделать больно.

Было уже что-то неживое в них – будто человеческое тело, мягкое, податливое, заживо начинало костенеть, превращаясь в мощи или мумию. В камень. Она тогда не сразу осознала – просто вдруг накатила волна ужаса. Кстати, в детстве бабушкино дряхлое тело не производило особого впечатления – она его и не соотносила со своим или вообще с телом. Это была бабушка, вот и все.

Старая бабушка.

Другой она просто не могла быть, а то, что и она когда-то была молодой, – это не доходило. То есть абстрактно – да (фотографии там и прочее). Но не более.

Сначала яма, обычная глинистая почва, и в ней дыра, узкий лаз, просвет небольшой, а потом кромешная тьма. Если посветить фонариком, то обнаруживается тесный, исчезающий, сливающийся с той же тьмой коридор, осклизлые влажные стены – то сужаются до полной непролазности, то раздаются в стороны, сверху, снизу причудливые наросты, похожие на бивни мамонта или рога какого-то загадочного исполинского животного. Чем дальше, тем страшней и загадочней, и там, в непроглядной глубине что-то таится, шевелится, дышит…

Это из ее детских впечатлений, когда она еще с несколькими ребятами из класса лазила в Сьяновские каменоломни (так кажется?). Пещеры такие под Москвой, неподалеку от реки Пахры, довольно обширные, на многие километры. Кто-то (уже не помнила кто) предложил поехать туда – веревку захватили, фонари и вперед…

Ни страха, ни чувства опасности.

Отец говорил без осуждения: непуганые… И сам же добавлял: и хорошо что непуганые. Значит, мир к ним расположен. Но только ведь это всегда до поры до времени, все ведь бывает вдруг и в первый раз. Мать обрывала: не надо думать о дурном, тогда ничего и не будет.

Как они там не заблудились – чудо! Впрочем, заблудились-таки (правда, не окончательно), несмотря на веревку, той, естественно, не хватило, они решили пройти чуть дальше, оставляя бумажки, а когда повернули назад, то оказалось, что бумажек нет, и веревки нет, и что ползут они и идут по совершенно незнакомой тропе… Часа два (бесконечность) тыркались так в разные стороны, пока не обнаружили наконец веревку и уже по ней вышли…

Когда она думала про болезнь, то недра собственного организма представлялись ей как эти самые каменоломни: бесконечные коридоры, лазы, ответвления, провалы – и над всем грозное тяжкое нависание…

Почти каждую ночь, засыпая или просыпаясь во тьме и прислушиваясь к ночным шорохам, спускалась туда и там бродила, следуя какому-то внутреннему компасу, проталкиваясь по извилистым ходам, пытаясь разглядеть нечто в этой непроглядности, как бы в некотором свечении, возникавшем ниоткуда, и все время чувствовала это грозное нависание. Но может, и не было никакого нависания, и ничего не было, а только казалось.

Ощупывала мысленно: где?

Наваждение: рыскать по лабиринтам собственного организма в поисках Минотавра. Собственно, этим она и занималась, погружаясь в себя, спотыкаясь о какие-то выступы и падая в рытвины. Что-то понуждало ее искать. Может, правильней было не делать этого, но только само собой выходило – соскальзывала на грани сна и яви, а потом ее уже тащило-тянуло, словно в водовороте…

Когда рассказывала про эти свои странствия, становилось не по себе.

Любой симптом энтропии ее травмировал.

Почудилось, что стала забывать имена. Ее это напугало, причем сильно. И не только имена. Вроде бы сделает что-нибудь, например, повесит сушиться только что постиранную одежду, а через пять минут – все на том же месте, ничего не развешено, хотя она минуту назад этим занималась, даже в теле еще ощущение – как она руки вытягивает, чтобы перекинуть через натянутую на балконе леску. Как так может быть?

Получалось, что она вроде только намеревалась сделать, а потом забыла, намерение приняла за реальность. Но ведь сделать-то забыла. Раньше так не было. Значит, что-то происходит не то.

Набережная.

Я разглядываю свою лопнувшую подошву.

Трещина поперек ботинка, если чуть согнуть, то сразу раззявливается, отчего тот приобретает какой-то грустный, потерянный, немного бесстыдный вид. Не говоря о том, что теперь он пропускает воду, ноги сырые…