Читать книгу "Святая, смешная, грешная - Виктор Ермаков"

Справа и чуть за ним я увидела весы правосудия. А может, это были просто старые торговые весы с медными, видевшими немало жизней и судеб чашами?

На одну чашу я положила что-то наподобие маленького не то узелка, не то свёртка… Возможно, это было одеяльце, в которое пеленают детей… Я не была уверена, был ли там ребёнок. Я не видела его, только слышала… Слышала его тихое сопение.

Старик поднял глаза, развёл сложенные ладони, как бы вопрошая: «Что дальше? Я жду. У тебя всё?»

Я, немного запинаясь от волнения, неуверенным голосом стала что-то говорить, одновременно кладя на другую чашу весов нечто. Это «нечто» не имело определённой формы, веса и размера. Но с каждым разом, чаша весов опускалась всё ниже и ниже. Старик как бы даже поощрительно подбадривал меня.

– Тааак, хорошо. Ещё что?

– Не хочу воспитывать сына одна, не хочу, чтобы он рос без отца, – произнесла я очередной аргумент, положив его на чашу весов.

Видимо, это был не самый весомый аргумент, потому что чаша, чуть вздрогнув, осталась почти на месте, а старик-судья даже как будто отмахнулся, не принимая этот довод всерьёз.

– У меня ещё будет семья, будет ребёнок. И у него будет любящий отец, а не тот, что отказался от него.

Старик посмотрел на меня с немым укором в глазах, в которых я прочитала: «Но ведь и ты отказываешься от ребёнка».

– С детскими садами сейчас проблема, – перечисляла я, – однокомнатная квартира. Хочу посмотреть мир. Кому я буду нужна с ребёнком? – сыпала я аргументы на весы, которые оставались почти неподвижны.

Старик, глубоко вздохнув, посмотрел на меня. Он понимал, что мои аргументы иссякли.

Медленно взяв в руку чашу, он ссыпал в свою морщинистую, всю испещрённую линиями ладонь всё, что на ней было. По выражению его лица я поняла – он на моей стороне. Не осуждает, не упрекает, а даже понимает. Разжав ладонь, он внимательно разглядывал всё, что в ней оказалось, как бы одобрительно покачивая головой, и ещё раз, но уже без весов, прикидывая на своей ладони, на что тянут мои аргументы.

Я, затаив дыхание, ждала вердикт. Вот сейчас он возьмёт в руку свой молоточек, ударит им по столу и произнесёт: «Оправдана».

В этом момент его ладонь закрылась – между пальцами посыпался песок. Или пыль? Тлен. Это всё, что осталось от моих, как мне казалось, весомых аргументов, причин, доводов…

С силой вдохнув всеми лёгкими – так вдыхает первый глоток спасительного воздуха человек, долго находящийся под водой, – я села на кровать с широко открытыми глазами. Сердце бешено колотилось, а я продолжала ловить воздух ртом. Обведя палату глазами, начала приходить в себя. «Это сон. Всего лишь сон», – успокаивала я себя. Медленно опустив голову на подушку, закрыла глаза. В голове вновь закружились каруселью: коридор, двери, старик, его уставшие глаза, старые, почти бескровные, словно покрытые пергаментом руки… Не моргая, смотрю в потолок. Хочу скорее прогнать, забыть этот сон. За дверью, тихо шаркая тапочками по полу, прошла мамашка. «Наверное, в туалет», – подумала я. Долго не могу уснуть, беспокойно ворочаясь с боку на бок. Снова снится старик, его тихий голос. То проваливаюсь в сон, то опять просыпаюсь, пока старик не стал постепенно удаляться из воспалённого мозга и сон не закрыл за ним дверь.

Под утро мне приснилось, как будто я сижу на кровати, всё в той же палате. Рядом, через проход – Настя. Она ест яблоко, тщательно пережёвывая его. Мне кажется, что я как будто вижу, как её малыш, удобно устроившись в утробе с ложечкой наперевес, ждёт пюре, приготовленное мамой. И я как будто говорю ей: «Настя, вроде рано ещё прикармливать-то?»

Она улыбается мне, показывая на свой живот: «Слышишь, что он говорит?»

Недоверчиво прислушиваюсь. И вправду. Он что-то говорит, только я не могу это разобрать.

Я, расплываясь в улыбке, говорю: «Ничего себе! Ты же на шестом месяце беременности. Неужели они говорят? Я читала, что они на этом сроке уже слышат, даже улыбаются или наоборот грустят. Но чтобы говорили! Фантастика! Не верю…»

– Мамочка, ты что? Мы всё понимаем и слышим, и говорить даже можем.

«О Боже! – схватилась я за живот. – Это мой». Это он, мой Дождевёнок. Опустив голову на грудь, открыв рот от удивления, я всё гладила и гладила свой живот, желая, чтобы тепло моих рук почувствовал мой сынок.

– Мам, спасибо, мне приятно.

Мне показалось, что я нутром, сердцем почувствовала, что он сейчас улыбается.

– Мам, – опять тихо позвал меня сынок.

– Да, милый, да, я слышу, говори, мама слышит тебя.

– Мамочка, не убивай меня завтра…

– Что ты мой родной, что ты, мама никогда не сделает это, – шепчу я, открыв в ужасе глаза.

Скорчившись, пытаясь заглушить свои рыдания, я засовываю в рот угол подушки, которая вмиг становится мокрой от слёз.

– Прости меня, прости! Как я могла подумать даже об этом? Прости, сынок! Ты мой любимый, родной, я жду тебя! Прости! – заливалась я в слезах.

Настя шмыгнула в коридор и через секунду появилась с дежурной сестрой. Наталья с мокрым полотенцем пыталась как– то вытереть мне лицо, прикладывая его то к моему лбу, то к своему. Сделав глубокий вдох, я вытянула руку, жестом говоря: «Всё хорошо. Всё уже хорошо». Сев на кровать и поджав ноги, обхватив их руками, я положила голову на колени.

– Всё нормально. Точно. Сейчас всё уже хорошо, – выдавила я из себя.

Изредка всхлипывая, я стала потихоньку успокаиваться. За дверью послышался шум – это, гремя посудой, развозили завтрак. Медсестра, видя, что я уже успокоилась, тихо удаляясь, почти на цыпочках подошла к двери. Медленно открыв дверь, она ахнула. За ней белый как мел стоял Костя. По его лицу невозможно было понять, зачем он тут появился и что он предпримет в следующую минуту. Поэтому медсестра от греха подальше прижалась к стене.

Костя подошёл к кровати и медленно опустился на колени. Я никогда не видела, чтобы так плакал мужчина. Вернее слышала, но только один раз. И этот один-единственный раз я не могу забыть до сих пор. Когда-то давно, ещё в детстве, я гуляла под окнами нашего дома. Вдруг из открытого окна первого этажа раздался не то крик, не то стон. Это был явно мужской голос. Он рыдал, он просил прощения у сына. Просил прощения за то, что он опоздал, не успел… Повторял, что не простит этого себе никогда. Мы с подружкой, в полном оцепенении – аж мурашки по коже – стояли, не двигаясь с места. А потом убежали от этого окна. Но те рыдания я помню и сейчас. Потом во дворе взрослые, качая головой, перешёптывались: какой-то Петрович из четвёртой квартиры опоздал на похороны своего сына.

Костя рыдал, захлёбываясь слезами, обняв меня за колени, бесконечно повторяя:

– Простите меня, простите. Как я мог? Как я мог хоть на минуту усомниться, подумать, что могу поступить так? Милая, прости меня! Я… Я хочу быть всегда рядом с вами! Я люблю тебя! Я хочу нашего сына! А хочешь ещё и дочку?