Читать книгу "Зона обстрела - Александр Кабаков"

Иногда я заставляю себя быть с собою совсем откровенной, понимаешь, совсем, до самого конца, понимаешь?.. Тогда получается, что мне никто на самом деле не нужен, я живу отдельно, отдельно ото всех, и от него тоже… Бывает такое состояние, мне нужно закрыться, отгородиться, остаться одной, ни муж, ни дочь мне не нужны, и он не нужен, я звоню тебе, или даже одна, никого не зову, иду бродить… В хорошую погоду это состояние становится совсем непреодолимым, мне надо уйти, идти одной… Я даже не очень глазею по сторонам, не захожу в магазины, не замечаю людей, в общем, не замечаю и погоды, солнце, или дождь вдруг начнется, мне все равно… Я ухожу, освобождаюсь, мне необходима эта свобода, в это время я никого, наверное, не люблю, я просто люблю дышать, я дышу в своем укрытии, мое тело становится моим убежищем, крепостью, и я отсиживаюсь, спасаюсь… Мне кажется, что это нормально вообще для человека, быть одному, закрыться, не чувствовать себя всегда и абсолютно слитым с каким-нибудь другим человеком или с людьми, даже с близкими… Мне кажется, что такое слияние даже болезненно и неестественно – вылезти из панциря, чтобы прикоснуться к любимому существу… Ничего не вышло бы, только боль и смерть мучительная…

Поэтому, ты же знаешь, мои романы были как бы… Через панцирь, да?.. Поэтому был Игорь, с ним и невозможно было без панциря, он совсем другое животное, может, акула или огромный хищный моллюск, но в своей броне я была в безопасности, и даже сама могла… Могла постепенно поглощать его, понимаешь?.. Я видела что-то такое, по телеку, наверное, только не в панцире, конечно… Какой-то такой цветок… Он постепенно втягивал кого-то, какое-то живое… И было видно, хотя это просто огромный цветок, и шевелились как бы лепестки, но было видно, что он наслаждается… А с Сережей… С ним тоже можно было оставаться в панцире, он сам был в панцире… Это было даже приятно, соприкасаться таким твердым, непроницаемым и чувствовать, как все же идет навстречу, сквозь наши твердые поверхности, тепло…

А что ж муж? Ты же знаешь, Танька, как это было. Потом все постепенно сошло на нет, рассосалось. Наверное, потому, что он слишком хороший, серьезный, порядочный, благородный. А мне, ты права, нужно немножко дряни, гнили, да? Но я все понимаю, поэтому в конце концов и поступаю как всякая нормальная баба: погуляла – и домой, поэтому и держусь так за него и вообще за семью, ты же не скажешь, что я за них не держусь. Если б не держалась так, давно уже пропала бы, тот же Игорь меня бы растерзал, уничтожил. Или еще был, до него. Конец мне был бы без мужа, и без наших старух, и без дочки, хотя, наверное, я могла бы, должна бы быть лучшей матерью, тем более женой, но я стараюсь, я держусь за них, чтобы не пропасть совсем. Это и есть моя к ним любовь.

Знаешь, я жутко расстроилась, когда узнала, что они с Женей разошлись. Вот, думаю, останется он один, а я в семье – он и найдет какую-нибудь… свободную.

Я же ведь знаю себя… Ведь во мне есть и другое… Не давать, а взять, понимаешь меня?.. Это он мне сказал, он быстро понял… Он сказал, что есть женщины, которые целуют, чтобы ласкать мужчину, а я – чтобы ласкать свои губы… Он сказал, что чувствует себя инструментом, что я им себя глажу… Я начала спорить, даже обиделась, но сразу почувствовала, что он прав… Понимаешь, это нельзя скрыть в постели… Он сказал, поэтому ты любишь быть сверху… Ты себя мною любишь, сказал он…

Вот потому и вся история с Игорем, будь он проклят, тварь. Теперь я все поняла, Танька, это мой порок, за него меня жизнь и наказывает. Он мне все объяснил, Миша, Мишенька, любимый мой, любимый, замечательный. Он сказал, что я отношусь к мужикам как мужчины относятся к женщинам, понятно? Ну, сейчас я тебе объясню, только я уже не помню точно. Примерно так: нормальная простая баба, конечно, любит мужчину за силу, но что для нее это значит – сила? Значит, мужик лучше других в деле, ну, там, не знаю, пашет лучше, потому что здоровый, или доктор наук в двадцать пять лет, если речь об образованных идет, понимаешь? Ну вот. А я что люблю? Я красоту люблю, он сказал – ты нашего брата потребляешь, как обычный бабник вашу сестру. Фигура, глаза ну и так далее. Я сука, Танька.

С ним я вылезаю из панциря, слышишь, Танька, он меня вытащил из панциря, я люблю его, я прикасаюсь к нему прямо голым мясом, ничем не прикрытым, больно, а он все тащит и тащит к себе, потому что у него совсем нет никакого прикрытия, он голый, ободранный, и я срастаюсь с ним, он этого и хочет, а мне больно, я сопротивляюсь, я возвращаюсь домой и притворяюсь, что уже не помню о нем, но ничего не получается, я бросаюсь звонить, а он уже пьяный, говорит с трудом, я сразу слышу, бросаю трубку, а теперь его вообще невозможно найти, что же я буду делать, я теперь тоже голая, ободранная, а его нет, и мне не к кому прислониться, прирасти, дома, мне кажется, на меня такую все смотрят с брезгливостью, и муж, и даже дочь, куда же мне теперь деваться, а его нигде нет, налей, Танюра, еще немножко, и пойдем отсюда, давай закрывать нашу лавочку, ой, подожди, я посмотрю, я забыла ключи, нет, подожди, выпьем еще немного, проклятая машина, как же теперь я поеду, Танька, позвони ему еще раз, я не могу без него. Ты же знаешь.

7

Меня нет. Понимаешь, старик? Не в том дело, что жить негде, со службы вылетел, нищенствую, трезв не бываю, не в том дело. Меня вообще нет. Теперь, когда появилось время присматриваться, прислушиваться, окончательно убедился в том, что раньше только подозревал: не существует меня. Ничего нет и не было – ни биографии, ни ролей, ни пения, ни стихов, ни картинок, ни любовей, ни мук, ни счастья, ничего. Кому-то я уже это говорил… Если хорошенько прислушаться, сосредоточиться, получается, что даже и сейчас я не больно-то страдаю. Ну вот, смотри, сижу я с тобой на сырой лавке, в проходном каком-то дворе, собаки вокруг бегают, голуби в помойке шуруют. Рванина моя вельветово-твидовая уже попахивать начинает, на морде сквозь седеющую щетину красные шелушащиеся пятна просвечивают, руки черные. На скамейке, между нами, чтобы свой брат-бомж не спер, бутылка стоит, водка самая дешевая, уже на дне. Впрочем, лет десять-то назад только эту, дешевую-то, и пили, помнишь? Колбасы кусок и полбатона только что доели, курим «Яву», дрянь, конечно, ужасная, но, опять же, недавно еще о других и не думали.

Что ж, так ли уж мне плохо? Нет, не чувствую. Свободно и спокойно, никому не должен, ни за кого не отвечаю, даже за себя. Вот и дружок мой парижский мне это советовал… Времени полно, и любая мысль додумывается до конца, и не сбиваюсь на бессмысленное «что же делать, что же делать». Нету меня – и мучений моих нету, и радости нет, а есть покой. И воля есть, то есть полная, Александр Сергеич, по-вашему, свобода. Очень бы и вам порекомендовал – вот так… глоточек… на скамеечке… и все. Были вы наше все, вот и не было счастья, а стали бы наше ничто, прости меня Бог, вот и убедились бы, что уж покой-то и воля на свете точно есть.

Добро пожаловать в бомжи, господа! Вперед, в ничто!

Пожалуйста, сержант, вот мои документы, вот, пожалуйста, член творческих союзов, ассоциаций и клубов Шорников Михаил Янович, конечно, немного выпил, но не трогаю никого, а, напротив, мирно беседую о некоторых экзистенциальных проблемах с моим новым другом Александром Сергеичем, фамилию пока не успел узнать, временно безработным. Мне кажется, что он согласился относительно покоя и воли, а тут как раз вы. Вообще, хотел бы обратить ваше внимание, сержант, что покой и воля вполне достижимы только при отсутствии такой вещи, как совесть. Вы не согласны? Некто обещал освободить от этой химеры… Merci, non.