Читать книгу "Шестьдесят рассказов - Дональд Бартельми"

— Теперь мы взрослые, взрослые и благопристойные.

— Так вот, я ввела тебя в заблуждение. Обнаженные натурщики обладают для нас эмоциональной значимостью.

— Обладают?

— Мы любим их и все время с ними спим — до завтрака, после завтрака, во время завтрака.

— Хорошо устроились!

— Ловко устроились!

— По мне, так здорово!

— Совсем не плохо!

— Жаль, что ты мне это сказала.

— Брось, Хильда, не нужно быть такой упертой, ты имеешь огромный выбор других занятий.

— Я думаю, они руководствуются неким принципом эксклюзивности. Одних допускают, а других нет.

— У нас там есть индеец племени кушатта, настоящий, чистокровный индеец кушатга.

— Там, у вас?

— Да. Он делает висячие ширмы из лоскутьев и сучков, очень симпатичные, и он делает картины песком по клею, играет на самых разнообразных свистках, иногда он поет, и он стучит в барабан, и работает по серебру, а еще он ткач, и он переводит с языка кушатта на английский и с английского на кушатга, и он непревзойденный стрелок, он умеет валить быков за рога, и ловить сомов на перемет, и делать лекарства из самых обычных ингредиентов, в основном из аспирина, и он декламирует, и еще он артист. Он очень талантливый.

— Для меня это вопрос жизни и смерти.

— Слушай, Хильда, а что, если тебе стать вольноприсоединившейся? У нас предусмотрен такой статус, ты платишь двенадцать долларов в год, и тебя берут в вольноприсоединившиеся. Ты получаешь Циркуляр и все права вольноприсоединившегося.

— А какие это права?

— Ты получаешь Циркуляр.

— И это все?

— Пожалуй, что и так.

— Я вот сяду здесь и буду сидеть и никуда не уйду.

— Мне мучительно наблюдать твое горе.

— Я вот возьму и рожу, прямо здесь, на ступеньках.

— Может быть, придет время и твоих ушей достигнет радостная весть.

— Я чувствую себя как мертвец, сидящий в кресле.

— Ты все еще хорошенькая и привлекательная.

— Очень приятно такое слышать, я рада, что ты так думаешь.

— И пылкая, ты пылкая, очень пылкая.

— Да, у меня пылкая натура, очень пылкая.

— Помнится, несколько лет тому назад ты работала в Корпусе мира.

— Да, работала, я водила машину скорой помощи в Никарагуа.

— Консерваторская жизнь в высшей степени беззаботна — да, другого и слова не подберешь.

— Думаю, мне нужно просто вернуться домой и устроить большую приборку — выкинуть бумаги и прочий мусор.

— Мне кажется, этот ребенок скоро родится, верно?

— И продолжить работу над этюдами, что бы они там ни говорили.

— Это достойно всяческого восхищения.

— Главное — не дать себя согнуть, не пасть духом.

— Мне кажется, этот ребенок родится через некоторое время, верно?

— Мне тоже так кажется. А ты знаешь, что эти ублюдки твердо решили не допускать меня туда?

— Их мозги лишены гибкости и закостенели.

— Возможно, это потому, что я бедная беременная женщина, как ты думаешь?

— Ты же сказала, что ты им не говорила.

— Но может быть, они — очень проницательные психологи, так что им было достаточно одного взгляда на мое лицо.

— Нет, еще нет никаких признаков. Сколько у тебя месяцев?

— Около двух с половиной, а если раздеться, то заметно.

— Но ведь ты не раздевалась, верно?

— Нет, на мне была, ну, знаешь, обычная студенческая одежда. Джинсы и серапе. И зеленая сумка для книг.

— Битком набитая этюдами.

— Да. Он спросил, где я получила подготовку, и я ему сказала.

— Господи, я помню его совсем плоским, плоским, как палуба чего-нибудь, корабля или яхты.

— Вы незначительны, так они мне сказали.

— Ох, ну как же мне тебя жаль.

— Мы расстались, затем я прошла сквозь великолепный консерваторский свет в фойе, а затем сквозь тяжелые, черные, кованые двери Консерватории.

— Я была лицом, смутно различимым сквозь стекло.

— В момент ухода я выглядела в высшей степени гордо и невозмутимо.

— Время исцеляет любые раны.

— Нет, не исцеляет.

— Синяк, порез, ушиб, укус.

— Ха! Ха! Ха! Ха!

— Подумай, Хильда, в жизни есть и другие занятия.

— Да, Мэгги, вероятно, есть. Меня не привлекает ни одно из них.

— У неконсерваторских тоже есть свои жизни. Мы, консерваторские, не слишком много с ними соприкасаемся, но нам говорили, что у них есть свои жизни.

— Думаю, я могла бы подать апелляцию, если только есть такое место, куда можно подать апелляцию. Если только есть такое место.

— Хорошая мысль, мы получаем кипы апелляций, кипы, кипы и кипы.

— Я могу ждать всю ночь. Прямо здесь на ступеньках.

— Я посижу с тобой. Я помогу тебе сформулировать текст.

— Они действительно смотрят в окна?

— Да, мне так думается. Что ты хочешь написать?

— Я хочу написать, что это вопрос жизни и смерти. Что-нибудь такое.

— Согласно уставу консерваторские не должны помогать неконсерваторским, ты это знаешь.

— Кой черт, я думала, ты хочешь мне помочь.

— О'кей. Я тебе помогу. Что ты хочешь написать?

— Я хочу написать, что это вопрос жизни и смерти. Что-нибудь такое.

— У нас есть обнаженные натурщики и обнаженные натурщицы, арфы, гигантские деревья в кадках и драпировки. Существуют иерархии, одни люди выше, а другие ниже. Они общаются, купаясь в великолепном свете. У нас уйма развлечений. Уйма зеленой мебели, такой, ты

знаешь, покрашенной. Потертая зеленая краска. Золоченые полоски в четверти дюйма от кромок. Потертые золотые полоски.

— И, возможно, факелы на стенах в маленьких нишах, верно?

— Ага, и факелы. А кто отец?

— Парень по имени Роберт.

— Ну и как вы, хорошо поразвлекались?

— Связь развивалась обычным образом. Лихорадка, скука, капкан.

— Стирка, полоскание, центрифуга.

— А там правда чудесно, Мэгги?

— Я должна тебе признаться, что да. Да. Чудесно.

— И ты чувствуешь себя здорово, там? Чувствуешь себя чудесно?

— Да, очень здорово. Нередко случается, что на подносе лежит роза.