Читать книгу "Белое, черное, алое… - Елена Топильская"

— Ну что, Машечка, хочешь, подарю тебе эту фотку? — резвился Кузьмич. — Будет тебя Дремов увольнять, ты ему снимок в рожу и — твои условия!

— Не смешно, — ответила я.

— Машка, ты не хочешь, я возьму! — заорал Горчаков, вырывая у меня фотографию.

— Эй вы, не порвите! — забеспокоился Кузьмич. — И вообще, не ссорьтесь, сделаем копии. В общем, фээсбэшники подсветили маленько: Вертолет Дуремару вашему замечание сделал, мол, его, дремовские, сотрудники под него, Вертолета уважаемого, копают, и опер этот замученный признался, что взорвать Вертолета хотел. Да, забыл сказать — эти «братья» недоношенные, пока опера били и признание из него выколачивали, они же все на пленочку записывали. Вертолет эту пленочку припер в бассейн и дал послушать прокурору города. У фээсбэшников лежит запись этого знакомства с пленкой и последовавшего за тем разговора между двумя сильными мира сего. Бурдейко под пытками все валил на Денщикова, поэтому прокурор города дал Вертолету слово, что Денщиков будет уволен. Вертолет так возбудился, орал: «Вышвырни его с волчьим билетом!..» А на следующий день после этого разговора Вертолету заплохело, наверное, в сауне перегрелся, или пиво несвежее было, или волновался так сильно, вот и попал в больничку.

— Василий Кузьмич, а что за дела у нашего Дуремара с Вертолетом? — спросила я, искренне недоумевая.

— Помнишь, Машечка, ты мне шепнула, что прокурор ваш к Вертолету заходил после взрыва? Его Вертолет высвистал — так перепугался, что со своего собственного телефона и звонил. Нам эта именно сводка, с одним разговором, почему-то пришла на неделю позже. — Кузьмич хитро усмехнулся. — Везде бардак! Я вот и стал активно выяснять, и комитетчики еще подсветили, вот и выяснили мы вместе, что, когда ваш Дремов Асташина подсиживал, Вертолет на него вышел и набился в спонсоры. За свое назначение Дремов заплатил вертолетовскими денежками, но зато подружились они после этого — не разлей вода!

— Ну и чего мне с Денщиковым сегодня делать? — уныло спросила я, переваривая то, что рассказал Василий Кузьмич. — Получается, что у него остается только недоказанный шантаж…

— Сегодня отпускай с миром. А мы ему еще квартирку его подтащим, у нас же документы есть на его квартиру, и потом Леня Кораблев эту свою Анджелу как пить дать развалит, та скажет все про Денщикова как миленькая.

Как раз на этих словах дверь приоткрылась, и в кабинет зашел Кораблев с бесстрастным лицом. Не дрогнув мускулом, он сообщил, что Анджела в коридоре. Я поднялась и пошла отпускать Денщикова. Мы с ним подписали протокол, Денщикова проводили до выхода, и я попросила привести в кабинет, где было в этот день мое рабочее место, Анджелу.

Но то ли я уже была выпотрошена до последнего, то ли Анджела взбудоражена предательством Ленечки сверх меры, — разговора у нас не получилось. А когда Анджела начала хамить, я даже отказалась от проведения опознания ее молодым юристом Костенко и, кипя, как гейзер на Камчатке, мстительно заполнила протокол задержания Анджелы на трое суток, как подозреваемой в вымогательстве с отягчающими обстоятельствами. Писала и про себя ругалась в свой адрес последними словами: нельзя мстить подследственным. Нельзя так идти на поводу у эмоций! Но было уже поздно. Естественно, Анджела заявила, что без адвоката она даже задницу себе не почешет в стенах РУБОПа, и ее допрос был отложен до следующего дня, поскольку у адвокатов закончился рабочий день и обеспечить ей защитника сегодня было невозможно.

Когда я появилась в кабинете у Кузьмича и с жалобным видом положила перед ним копию протокола задержания Анджелы, Кузьмич сочувственно на меня посмотрел и сказал:

— Машечка, деточка моя, как ты сегодня устала! Иди отдыхай, завтра я за тобой машину пришлю. Завтра все будет в лучшем виде… Во сколько за тобой заехать?

— Василий Кузьмич, у меня завтра встреча в тюрьме с вашей женой, у нас предъявление обвинения, и уже никак не отложить, сроки поджимают. К трем часам в тюрьму женскую за мной заедьте, ладно?

— Очень хорошо, — ответил Василий Кузьмич. — А мы за это время с девушкой поработаем, она нам все расскажет.

— В каком смысле? — испугалась я.

— Ты что? Мы не звери, солдат ребенка не обидит, не бойся. Иди, Машечка, отдыхай. Леша, ты проводи ее до квартиры. Машину я вам дам.

Когда мы с Лешкой вышли за ворота РУБОПа, он спросил:

— Ну, как тебе реализация?

— Никак, Леша, — подумав, честно ответила я. — Никаких результатов.

— Ну, это ты загнула! А оружие? Цельный автомат изъяли! И «русских братьев» ты к убийству привязала!

— А Денщиков? — уныло возразила я. — С «русскими братьями» я и не сомневалась, а вот с Денщиковым что делать? И Скородумов умер, я тебе еще не сказала?

Лешка присвистнул:

— Да, это меняет дело. Он же и не допрошен ни разу?

— То-то и оно, — так же уныло подтвердила я. — А теперь суд от его заявления отмахнется, мол, это не документ, и в основу обвинения его не положишь.

— Машка! — Горчаков остановился, в упор глядя на меня. — А где скородумовский бумажник? Теперь-то ты имеешь право туда залезть?

Я кивнула:

— Завтра, Леша, после тюрьмы.

— А где он? Куда ты его так хорошо заныкала, что уверена, что он тебя дожидается?

— Вот завтра привезу его и скажу, где он был, — ответила я.

— А почему завтра? Почему сейчас не можешь?

— Потому что ему еще ночь там лежать, где он сейчас. Мало ли что…

Подошла выделенная для нас Кузьмичом машина, мы сели, я назад, а Лешка рядом с водителем, и путь до дома прошел в молчании.

Проснувшись на следующее утро, я осознала, что не помню, как пришла домой, о чем говорила (и говорила ли вообще) с Сашкой, не помню, как я легла в постель и заснула, и что мне снилось. Единственное, что меня стало беспокоить, как только я окончательно продрала глаза, это судьба Анджелы. Что-то мне было не по себе от зловещего обещания Кузьмича: «Не бойся, Маша, она все расскажет!..» Что они там с ней будут делать, чтобы она все рассказала?!

Я даже обрадовалась возможности сменить обстановку и полетела в женский изолятор, где у меня давно было назначено предъявление окончательного обвинения детоубийце. Неразвитая пьянчужка Курлачева, санитарка в интернате, страшная, как смертный грех, да еще и неопрятная и вонючая, тем не менее пользовалась успехом у мужчин, и когда они приходили к ней в гости, угощала их спиртным и угощалась сама, а потом они предавались необузданным утехам. И в последний раз так было, и все бы ничего, если бы не десятилетний сын, которого она брала из интерната на выходные: он почему-то все время пугался, когда просыпался один в темной комнате, и начинал звать маму. А мама, как на грех, была очень занята.

Он покричал несколько раз, а потом вылез из кровати и пошлепал босыми ногами в другую комнату, где имела место кульминация любовного угара. Ребенок подошел прямо к барахтающимся любовникам и снова громко позвал: «Мама, мама!» Курлачева в ярости оттого, что ей сломали кайф, вскочила с постели, схватила длинный кухонный нож, которым они перед любовными играми резали колбасу, и полоснула надоевшего сына по шее, после чего хотела продолжить прерванное занятие. Но ее любовник моментально протрезвел, лихорадочно оделся и в панике сбежал.